Другая другая Россия

— Ага, — радостно соглашаюсь я, думая, что вопрос обращен ко мне. Но старик смотрит на сына.

— Довольно убористый, — говорит Андрей и спохватывается, — ой, раздевайтесь, раздевайтесь. Сейчас я за вами поухаживаю, — подхватывает он мою дубленку. — Ой, как же вы легко одеты!

— Разве? — чуть ли не заискивающе улыбаюсь я.

— Легко-легко, — говорит он. — А я вам и тапочки подготовил. Мы вас ждали.

Он наклоняется и снимает с полки длинные войлочные тапки. Я не хочу их надевать, но надеваю.

— Проходите в кухню, — говорит Андрей.

Я не хочу туда идти, но, обменявшись с Лениным настороженным взглядом, иду.

— Садитесь. Здесь удобней, здесь мягко, — Андрей показывает на табуретку, к сиденью которой резинкой прикреплена светло-коричневая подушка.

Сажусь. За моей спиной — еще один портрет Ленина. Он небольшой, напечатан на глянцевой бумаге. Ленин в черном фраке, с бледным лицом висит рядом с фото советских мужчины и женщины. На пиджаке мужчины — медаль. Я узнаю в нем старика, выходившего в коридор. Над ними — черно-желтое радио, которое, кажется, молчало лет двадцать. Сбоку — двухъярусные полки, они задернуты ситцевыми тряпками, натянутыми на резинках. Сверху стоит маленький ламповый телевизор с экраном, накрытым кумачовым лоскутом. На лоскуте — белый отпечаток профиля Ленина. Справа от меня — старая, заскребанная до чистоты газовая плита. Над ней — проржавленная сушка для посуды с прутьями, покрытыми бледным, почти диетическим жиром. Сверху на нее закинуты маленькие алюминиевые кастрюльки. Рядом на столешнице — трехлитровые баллоны с водой, в которых жидкость — застойная и такая же мутная, как тюль на двери, ведущей на балкон.

4 февраля

15.30

— Вы воду отстаиваете? — спрашиваю Андрея.

Он сидит на корточках ко мне спиной и разбирает сумки. Пакеты равномерно шуршат, когда он закладывает их на полку.

— А это… — нехотя поворачивает он ко мне раскрасневшийся профиль, — это на случай, если воду отключат.

— А что, отключают?

— Нет, на всякий случай. По принципу — береженого бог бережет.

Роюсь в сумке. Я забыла ручку и блокнот. Оглядываюсь в поисках бумажки. Просить у Андрея не хочется. Вынимаю из сумки ноутбук, хотя понимаю, что делать этого не стоит. Но я боюсь забыть детали обстановки — их лучше записывать сразу.

— Вы знаете, — произносит Андрей, уже не оборачиваясь, — я поневоле выделяю корни из слов. Слово — «беспорядок»… А как называют черта? Бес. Слово «беспорядок» — бесовской порядок. Противоречие всему честному и хорошему. Порядок на наоборот. Вы извините меня, Марина, но я пойду помою руки.

На пороге он сталкивается с пожилой женщиной в ситцевом халате. Она вносит в кухню толстое, разбухшее, как от водянки, тело. У нее серые волосы. Очки вытягивают наружу ее голубые глаза.

— Садись, мамуль, — говорит Андрей, и она садится по другую сторону стола.

Я начинаю описывать ее. На столе лежит купленная мной колбаса, багет и торт.

— А это как называется у вас? — спрашивает она еле слышно, подталкивая каждое слово отдышкой.

— Это ноутбук, — говорю я.

— А нам это все ни к чему. Нам не с кем общаться. Мы по городскому телефону звоним, — шелестит она, а я почему-то представляю ее в молодости, как на фотографии за моим плечом, укладывающей в магазине сумки и повторяющей те же слова своему маленькому сыну.

— Да, нам это ни к чему, — спохватывается из коридора Андрей. — Это слишком дорогостоящие вещи для нас. Я и мобильным никогда не научусь пользоваться.

— Это очень легко, — говорю я. — И потом, есть очень дешевые мобильные телефоны.

— Ну, за сколько? — с интересом спрашивает Андрей.

— Это совершенно никчемушная вещь, — перебивает меня мать. — Нам не к кому звонить. Только врача вызвать. Нам все это не нужно.

— Вы, наверное, Марина, думаете, что я такой молодой, — говорит Андрей из коридора, — но мне уже сорок восемь.

Он входит в кухню, переодевшись в розовой рубашечке в мелкую белую клетку и спортивные штаны. Становится посередине кухни в метре от меня. Выставляет ногу. На стуле рядом с ним, распластавшись, лежат две куриные туши, покрытые пупырышками.

— Вы знаете, Марина, у меня порок сердца, причем настолько сильный, что я могу в любой момент умереть. Вы не читали «Этюды в багровых тонах»? Напрасно-напрасно. Советую почитать… — начинает он совсем другим голосом. Я отрываюсь от клавиш ноутбука, потому что не могу описать этот его новый тон. Достоевский смог бы, Гоголь смог бы, Чехов — только этим и занимался. А я — не могу. Тон Андрея — не язвительный, нет. И не обиженный. И если в нем есть презрение ко мне, то всего чуть. Он растягивает слова, картавит, выпуливает из себя согласные, как будто иначе я не пойму. И все его слова получаются сальными, склизкими, как запах, который вьется вокруг меня, заставляя делать только короткие вдохи.

— Аневризма аорты, вы слыхали такое? — продолжает он. — Я не знаю, аневризма у меня или нет, но если я перестану каждый день принимать лекарство — лошад-диную доз-зу, то в первый же день, к вечеру, да еще если у меня будет сильный стрес-с… — он меняет ногу, занимая позу поудобнее и, видимо, собираясь так долго стоять надо мной. — Так вот… Если меня бросят в узилище, как я с горькой иронией называю подвалы ФСБ, где мной займутся кост-т-оломы Путина, — фамилию президента он произносит, как будто с удивлением, схватив из воздуха первый слог, на втором — распробовав всю мерзость схваченного и на третьем — плюясь от омерзения.

— Кому надо вас куда-то бросать? — спрашиваю я.

— Они еще не успеют заняться мною — кост-т-оломы Путина. Аналогию улавливаете? Помните подвалы Мюллера? Сейчас у нас гестапо — ФСБ. Там был фюрер бесноватый, здесь — Путин беспутный.

— Но вы-то им зачем нужны, вы не объяснили?

— Смерти я не боюсь, — продолжает Андрей, не обращая внимания на мои вопросы, — я уже ничего не хочу! И на земле не надеюсь ни на что хорошее! Земля не годится для того, чтобы на ней кто-то хорошо жил. Даже такие, как Прохоров, они не имеют ничего! Потому что они никогда не испытывают морального удовлетворения! Им всегда не хватает чего-то еще. Дай человеку миллиарды, ему захочется еще больше! Дай ему еще больше, ему захочется власти над всем миром! Дай ему власть над всем миром, и ему захочется физического бессмертия!

Он краснеет, и мне кажется, сейчас подавится своими словами, которые хлынут из его рта вместе с кровью. Я вдруг замечаю, что все это время слушаю его, брезгливо скривив рот. Поспешно меняю лицо.

— А вы когда-нибудь работали? — спрашиваю мягко.

— Я инвалид с детства. Я не работал ни одного дня. У меня нет профессии. Я не в состоянии работать. У меня эпилепсия и больное сердце вдобавок.

— А вы хотели когда-нибудь работать?

— Разве что в книжной сфере, — спокойней отвечает он. — Я очень много прочел. Я разбираюсь в душах людей, как бы громко это не звучало. Я понимаю, что людям нужно и что они из себя представляют. Все люди очень похожи, все они стремятся к одному и тому же.