Другая другая Россия

Я представляю, что это она, в рюшах и на высоких каблуках, стоит у колючей проволоки и рвет об нее пальцы. Сможет ли она выжить, окажись на месте Рут? Способно ли это поколение не сломаться? Жизнеспособны ли эти дети без машин, частной школы и всего того, что принадлежит им сегодня по праву рождения?

Блондинка заканчивает, я забираю у нее листки и ищу того, кто сможет прочесть самый важный отрывок. Быстро пробегаю взглядом три ряда. По глазам вижу, что прощать здесь еще не научились и делать ошибки мне нельзя. Читаю отрывок сама. На смерть уводят заключенного под номером 509.

«— Не забывайте этого, — пробормотал он…

— Мы не забудем этого, — ответил незнакомец…

— Не забывайте это! — прошептал он страстно. — Никогда! Никогда!

— Никогда! — повторил незнакомец твердым голосом. — Куда вы идете?

— В какой-то госпиталь. Подопытными кроликами. Не забывайте этого…»

— Лично мне не нравится эта давящая атмосфера, — говорит из второго ряда девочка с прозрачной кожей. Я запомнила ее имя: Лиза. — Я не хочу в ней находиться.

Класс оживает, особенно задний ряд — там начинаются гул и волнение. Они нарастают, и я отступаю к доске.

— Читая, мы вживаемся в книгу, — подает голос другая десятиклассница. — А эта, хоть и интересная, ну… неприятно становится от нее.

Они говорят, что им приятней было бы читать «Муравьев».

— Есть какие-то эмоции, которые нам всем доступны, — радость встреч, потеря близких. Согласитесь… — снова вступает Лиза. — А есть эмоции, которые нам недоступны, это эмоции особых людей. А вы заставляете нас переживать эти чужие особые эмоции.

— Сам Ремарк никогда не был в концлагере, — замечает одна из отличниц. — Мы не можем считать написанное в книге историческим фактом.

— Не обязательно умирать, чтобы описать смерть, — отвечаю я. — Тогда всю Европу захлестнула смерть, писатель аккумулировал в себе то, что витало в воздухе.

— Эта книга не заслуживает внимания, — изрекает Паша, мальчик с волосами до плеч, он тоже сидит в первом ряду.

— Да почему же?! — подхожу я к нему.

— Да потому, что, судя по именам героев, автор рассматривает это событие без исторического контекста.

— И каков же контекст?

— А контекст таков. Когда Гитлер приходил к власти, большая часть бюджета принадлежала евреям, и Гитлер пообещал немцам: «Евреи в нашей стране будут жить плохо». Вот этого автор не рассматривает.

— Отчего же? Он как раз показывает, насколько плохо стало жить евреям…

— Послушайте, — лениво цедит Паша. — Гитлер всего лишь выполнял свое обещание. А когда идет война, то, что происходит с так называемыми врагами родины, — это… ну… часть войны, с этим ничего не поделаешь.

— Это вы евреев называете врагами родины?

Я не слышу, что отвечает Паша, волна с «галерки» захлестывает меня гамом: сидящие там живут своей жизнью — переговариваются, смеются, щелкают мобильными телефонами.

— А я считаю, что книгу надо читать, — негромко говорит Петя, полноватый мальчик из второго ряда. — Моя бабушка пережила войну, и она часто рассказывала мне истории. Страшные и интересные.

Звонок. Все встают и выходят из класса. Цокают каблуки. Первый урок провален. Почему задний ряд меня не слушал? Я говорила неинтересно? Или я ошиблась с самого начала, попытавшись передать им эмоцию вместо знаний?

Урок второй. Евреи и неевреи

Утро. Я стою перед классом. Они шумят. Я стою и жду. Они не успокаиваются. Они даже не смотрят в мою сторону. Часы оттикивают минуту. На стуле в первом ряду развалился высокий парень, похожий на рэпера. Рядом сидит круглолицая блондинка, похожая на героинь молодежных сериалов. На прошлом уроке их не было.

— Я хотела бы, чтобы в классе было тихо, — прошу я, но голос мой тонет в гаме.

Как в этой ситуации должен вести себя учитель элитной школы, который получает меньше, чем платят его ученики за месяц обучения?

— Быстро замолчали! — грубо говорю я.

Класс умолкает.

— Я хочу еще раз объяснить, почему мы должны и будем… должны и будем, — громко и напористо повторяю я последние слова, услышав шепот, — читать «Искру жизни». На месте первого концентрационного лагеря стоит мемориал, на котором на четырех языках написано «Никогда больше». Но… — я поднимаю глаза. Мои ученики — маленькие настороженные зверьки, которые боятся, что вот сейчас еще чуть-чуть, и я им сделаю больно, заставлю их испытать эмоции, которых в их радостной жизни быть не должно. — Но чтобы это действительно никогда больше не повторилось, мы должны знать и помнить. Ремарк — он большой человеколюбец, он любил людей такими, какие они есть, — измученными, грешными, евреями и неевреями. Сейчас в нашей жизни все очень быстро обновляется, раз в год мы меняем одни айпады и телефоны на другие. Но такие ценности, как дружба, любовь, верность, — они вечные. И никто их никогда не отменит. Ремарк об этом писал… — я делаю паузу и слушаю, как тикают часы. — У вас будут дети, и у ваших детей — дети, но нет никакой гарантии, что мы, люди, снова не устроим друг другу фашизм. Вот поэтому мы все же будем читать не «Муравьев», а «Искру жизни».

— Вы сказали, что это произведение о вечных вещах: любви, дружбе и бла-бла-бла…

— Бла-бла-бла я не говорила…

— Вы очень много сказали, я всего не запомнил, — продолжает, не меняя позы, Никита, «рэпер» с первого ряда. — Тогда почему бы не читать одну и ту же книгу про одно и то же всю жизнь, если ничего не меняется?

— Не путайте содержание произведения с человеческими ценностями, — отвечаю я ему.

— То есть мне нужно читать книгу для того, чтобы что-то испытать?

— Вам нужно жить и… читать заодно. Почему 509-й, когда его ведут на смерть, просит не забывать этого?

— Потому что в той ситуации он был лишен возможности оставить после себя что-то, — отвечает блондинка Лиза. — Как память о себе, чтобы другие его не забывали и чтобы… действительно это больше никогда не повторилось…

— Может, потому что история жизни одного человека — это история всего мира… — подхватывает отличница, обутая в плоские туфельки, худая, высокая, неспокойная, как молодая лошадка. — И один человек может изменить весь мир…

— Никто не знает, что будет завтра… — вступает другая отличница. Она ищет слова.

— И неважно, прожил ты длинную жизнь или короткую, — помогаю я ей, — было ли в ней что-то важное или нет, но человек все равно будет отчаянно желать…

— …чтобы о нем помнили, — заканчивает она мою мысль.

Я протягиваю ей листок. Она читает.

«Косой четырехугольник света на стене справа от окна высветил бледные надписи и имена. Это были надписи и имена прежних обитателей барака… „Хаим Вольф, 1941“. Вероятно, Хаим Вольф написал это, когда узнал, что должен умереть. И чтобы ни одно имя из его семьи не присоединилось к его имени, он оградил его штрихами. Он хотел, чтобы это решение судьбы было окончательным, чтобы ушел только он, он один… Но чуть ниже, под самой чертой, словно цепляясь за первое имя, стояло еще два имени: Рубен Вольф и Мойше Вольф».