Другая любовь. Природа человека и гомосексуальность

«На деле, — пишет Килхефнер, — вся трудная и изобретательная работа гомофильно-геевского движения за последние три десятилетия всё-таки направлялась этим мифом. На этом отрезке главным достижением нашего движения была замена негативного Мифа о Юмосексуале позитивным Мифом на основе отрицания смысла понятия перверсии и путем отвержения стереотипов феминизированного мужчины. Но миф остается созданным и определенным гетерокультурой». В разделе «Чужими глазами» я старался показать, как даже очень яркие и, можно сказать, ведущие гомосексуалы воспринимали гетеросексуальные оценки поведения и придерживались в глубине души гетеросексуальной морали. Килхефнер жаждет «открытия нашей истинной самоидентификации как народа. Наши умы добротно колонизированы. Когда мы пытаемся разделить с нашим господствующим обществом мысль о том, кто мы есть как геевский народ, мы, оказывается, просто обращаем к ним обратно те перемещенные дефиниции из мифа о сексуальной ориентации, которые они нам скормили».

Килхефнер считает, что перед геями два пути. Один — путь ассимиляции. Он основан на позитивной переделке того же Мифа о Гомосексуале — на предположении, что «мы не отличаемся от кого-либо за исключением того, что мы делаем в постели».

Для геев-ассимиляционистов гражданские права и признание гетеросексуалов — главная цель. Личные идентификации и жизненные планы основаны на гетеросексуальной модели респектабельности. Во всём нынешнем движении геев, считал Килхефнер в 1979 г., господствуют ассимиляционисты. Поэтому нынешним лидерам движения нельзя верить.

«Долгое время геи пытались ради выживания уменьшить наши отличия от гетеро. Но теперь, впервые в истории, геевский народ призывается начать увеличивать наши отличия от натуралов, увеличить ради любви — к себе и к ним».

(Kilhefner 1987: 124–125, 129)

К тому же призывал историк Артур Эванс (только тезка известного археолога) в книге «Колдовство и геевская контркультура» (Evans 1978).

Геи изыскивают возможности подчеркнуть превосходство своей субкультуры над общей культурой, над культурой большинства. «Это почти трюизм, — пишет Джон Рестон (Reston 1984: 370), — что мы живем в антисексуальном обществе. Само присутствие геев и наша признанная эротическая натура сами по себе расцениваются большинством нации как неприличие. Но есть и другое здесь: гомосексуальность — это, в конце концов, наиболее полное выражение мужской сексуальности, какое только возможно».

В книге «Отвращающая любовь: быть геем в Америке» Сеймур Клайн-берг осуждает «новую мужественность» (кожаных мотоциклистов, ковбоев), потому что они эротизируют те же ценности общества «натуралов», которое геев угнетает и тиранизирует (Kleinberg 1988). А что, собственно, Клайнберг хотел бы, чтобы эротизировалось? Женственность? Манерность? Гедонистические цели? Но это только подкрепило бы стереотипный образ гомосексуала в глазах гетеросексуалов, да, кстати, и неверный образ, так как большинство «голубых» стремится к мужскому идеалу.

Подымать на щит нечто противоположное, только чтобы досадить своим ненавистникам? Детская политика. Джон Рестон пишет о среднем гее:

«Сама униформа, которую он носит — джинсовая ткань это или кожа или нечто от Лакоста, — это внешнее выражение полного пересмотра сексуальной привлекательности геев. Теоретик может вечно искать корни этого в традиционных американских образах мужественности, но реальность состоит в том, что стандартный гей не стремится к некоему гетеросексуальному образу и не тоскует о нем. Униформа — это сигнал, который декларирует привязанность гея к другим геям, идентификацию с ними, желание их.

Часто осмеиваемый облик — фланелевые рубашки в Манхэттене, кожаные пиджаки в Калифорнии, академический стиль в Чикаго — это первые широко распространенные, видимые сигналы, что геи существуют в больших количествах».

(Reston 1984: 369)

Самовозвеличение геев частенько принимает запальчивые и наивные формы. Американский журналист Бойд МакДоналд из журнала «Тайм», сугубо гомосексуальный в жизни и произведениях, уверен:

«Вопреки своей репутации настоящие темпераментные гомосексуалы, имеющие секс в туалетах и так далее, просто лучше этих ханжей — более заинтересованные, более заботливые, более любящие, более нежные и более дружелюбные. Ханжи претендуют на то, что они порядочны, а те, что в туалетах, непорядочны, но всё как раз наоборот. Ханжи убоги, у них огромный дефицит в их жизни. У них сексуальная неприспособленность явно. Вот причина, по которой они против секса, хоть они и заявляют, что секс аморален <…>. Некоторые из людей с наихудшей репутацией на деле гораздо более ценны для общества, чем респектабельные люди».

(McDonald 1994: 17–18)

В своем запале журналист, конечно, увлекся и впал в преувеличение. Гомосексуалы, ошивающиеся по туалетам в поисках партнера на одну ночь или на полчаса, часто поверхностны и безразличны, неопрятны и бесчестны. Сравнивать их стоит не с ханжами-морализаторами, а с обычными людьми.

Что противопоставлять «туалетных мух» воинствующим обличителям сексуальных грехов? Ведь и то и другое — крайности. А крайности сходятся. Как те, так и другие чрезвычайно эгоцентричны. Одни любуются своей безгрешностью и моральным превосходством и готовы всех обличать и поучать, другие готовы неустанно и непрерывно тешить свою похоть. Одни стремятся всех заставить жить по своим весьма ограниченным нормам, другие хотели бы соблазнить каждого встречного.

Завзятые геи проигрывают в сравнении с обычными людьми. И с обычными гомосексуалами. Возвеличивание радикального гея вряд ли привлечет к нему симпатии. Скорее навлечет антипатии на остальных геев.

У других вольных или невольных приверженцев гомосексуального образа жизни совершенно противоположные оценки движения геев и различия между геями и гомосексуалами. По мере формирования и стабилизации геевских общин как очагов геевской субкультуры их негативные черты всё больше начинают тревожить самих геев, по крайней мере наиболее мыслящих среди них.

Собственно, еще в начале века, когда движение за гражданские права сексуальных девиантов только начиналось, оно уже было сопряжено с самоидентификацией, с формированием небольшого сообщества гомосексуалов и соответственно некой конформности. И уже тогда это вызывало неприятие у тех гомосексуальных интеллектуалов, которые чувствовали в этом опасность для своего индивидуализма и своего индивидуального самосознания. Побывав в музее гомосексуальности при Институте Макса Гиршфельда в Берлине, английский писатель Ишервуд был неприятно поражен.

«Он был смущен и растерян потому, что наконец был поставлен лицом к лицу со своим племенем. До этой поры он вел себя так, как если бы этого племени не существовало и гомосексуальность была частным образом жизни — нечто открытое им самим и несколькими друзьями. Конечно, он всегда знал, что это было неверно. Но теперь он был вынужден признать родство с этими уродцами-соплеменниками и их безвкусными обычаями. И это ему не нравилось. Его первой реакций было осудить Институт».

(Isherwood 1993: 20)

Ишервуд вспомнил это в 1977 г., когда напечатал свои мемуары.

Теперь, с конца 60-х, после победы в борьбе за гражданские права, после формирования огромного сообщества сексуальных меньшинств и выхода субкультуры на первый план, на публичный уровень, негативные черты этого сообщества и этой субкультуры с ее банями, «темными комнатами» в клубах и проч. (Weinberg 1975; Delph 1978) стали бросаться в глаза.

Пожалуй, первым забил тревогу гомосексуальный американский писатель, сценарист и драматург Ларри Крамер.