Другая любовь. Природа человека и гомосексуальность

Что же это за приемы?

Сюжет, по мысли Ходасевича, в искусстве играет вспомогательную роль костяка, а в порнографии он приобретает самостоятельное и первенствующее значение. Но сам же Ходасевич замечает, что таковы и роман, и репортаж. Далее, по Ходасевичу, искусство, пользуясь образами действительности, уводит нас от нее, показывает нам иллюзорность, условность изображаемого, а «цель порнографии как раз обратная: неживое или словесное изображение в наибольшей степени приблизить к реальности» — она в этом уподобляется «эротической бутафории», «эротическому описательству». Как явление антихудожественное она ищет фактической достоверности, документальности. Поэтому, считает Ходасевич, в порнографии фотоснимок вытесняет рисунок. Но как же тогда быть с художественной фотографией — разве в ней не может быть просто эротики? А порнофильмы? Чем они по приближению к реальности отличаются от обычных художественных фильмов? Ничем. Они даже более условны. Зритель часто понимает, что в реальности все эти умопомрачительные сексуальные приключения, где все запросто предаются сексу, совершенно неосуществимы.

В сущности Ходасевич, ратуя за условность искусства, сводит порнографию к реалистической или натуралистической эротике. Но порнография — не стиль, а жанр.

Набоков (1990: 291–292, впервые напечат. в 1958) тоже упирает на цель и приемы, и в его представлении порнография тоже отличается наибольшей экономией средств. Но, по Набокову, это главное в ней. Она отбрасывает всё, что не ведет к возбуждению похоти. Тем самым она превращает описание в выделение и подчеркивание сексуальных деталей, а повествование — в короткие связующие нити между сценами соития.

«Непристойность должна соединяться с банальщиной, ибо всякую поэтическую усладу следует полностью заменить простой половой стимуляцией, требующей применения общепринятых фраз для прямого воздействия на пациента. Порнография должна строго придерживаться старых испытанных правил, дабы окружить пациента надежной атмосферой удовлетворения <…>. Таким образом, в порнографических романах действие сводится к совокуплению шаблонов. Слог, структура, образность — ничто не должно отвлекать читателя от его вожделения. Такой роман состоит из чередования эротических сцен. Промежуточные же места должны представлять собой лишь смысловые швы, логические мостики простейшей конструкции, краткие параграфы, посвященные изложению и развлечению, которые читатель вероятно пропустит, но в присутствии которых он должен быть уверен, чтобы не почувствовать себя обманутым <…>. Кроме того, сексуальные сцены в книге должны развиваться непременно крещендо, всё с новыми вариациями, в новых комбинациях, с новыми влагалищами и орудиями, и постоянно увеличивающимся числом участников (в известной пьесе Сада на последях вызывают из сада садовника)…».

Развивает эти взгляды мнение Е.Городецкого, высказанное в дискуссии об изображении мужского тела:

«Порнография — это уникальная сфера культурной деятельности, в которой сегодня, в наше — не будем говорить какое — время активно действует канон. Как в иконописи. Партнер должен обязательно кончить, причем визуально-наглядно. Обязательно должен пройти определенный набор поз. И так далее. Есть канонические элементы, которые в рамках данного жанра (а деление на жанры тоже старое: подростковая, садомазохистская и т. д.) неустранимы. Кстати, не только визуальные: столь же каноничен звук, который издают — э-э — персонажи, да и весь саундтрек».

(Мужское 1997: 108)

Близки к набоковскому представлению о порнографии заключения Кронгаузенов (Kronhausen and Kronhausen 1959; 1964): единственная цель порнографии — вызвать похоть и разрядку сексуального напряжения. Именно поэтому в ней так много сцен насилия, в которых «жертва» становится соучастником, и сцен растления девственницы, где автора мало заботят боль и возмущение жертвы. В настоящем искусстве же, сколь бы точно и подробно оно ни изображало сексуальные действия, выражается вся сложность человеческих чувств и эмоций — страх, вина, колебания, отвращение и т. д. Так что грань кладет не степень точности изображения, а общий взгляд на человека.

Набоков перечисляет все те признаки, которых в «Лолите» нет. Но противопоставляет он «Лолите» самую низкопробную порнографию, рассчитанную на очень непритязательного потребителя. О ней же говорит Городецкий. Порнографы более высокого класса учитывают, что более требовательный читатель или зритель для более тонкого и сильного вожделения нуждается в предварительном знакомстве с героями и обстановкой, хочет видеть в них реальных людей, с биографиями, ожидает их включения в жизнь. Он не удовлетворится «мостиками простейшей конструкции», отвергнет клишированный язык. Ему подавай свежие образы, меткие метафоры.

И как быть с нередкими изображениями сексуально возбуждающих сцен и деталей, вкрапленными в иную литературную ткань? Теряют ли они от этого те или иные свойства порнографии? Если раздвинуть повествование и переслоить сладострастные сцены более развернутыми описаниями нейтральных сюжетов, утратят ли эти сцены порнографический характер? Так ведь некоторые авторы и поступают. Таковы изданные недавно у нас переводные романы «Он» и «Она». Но романы носят столь порнографический характер, что автор пожелал остаться анонимом. Таковы гомосексуальные романы Фила Андроса (на русский не переведены), но на Западе их продают в секс-шопах вместе с прочей порнографией.

Кроме того, Набоков резко разделяет древнюю и современную «похабщину». За похабщиной прежних времен (до XVIII века) он признает «комедийные блестки и меткие сатирические стрелы, даже краски мощного поэта, поддавшегося легкомысленному настроению». А вот «в наши дни выражение «порнография» означает бездарность, коммерческую прыть и строгое соблюдение клише». Поскольку эти признаки явно связаны с превращением «похабщины» в рыночный товар, а рынок при всей своей влиятельности не всё способен себе подчинить, остается и в наши дни принципиальная возможность талантливой и оригинальной похабщины — «легкомысленное настроение» может посетить и нынешних «мощных поэтов».

Многие — и медики, и литераторы — считают порнографию чем-то непременно нехудожественным и из этого исходят в определении.

«У всех видов порнографии, — пишет Рейбен (1991: 149), — одна и та же «фатальная болезнь» — «скука. Восторженные описания гигантского члена, погружающегося в бездонное влагалище, и мужчин с безграничной потенцией, бесконечно обслуживающих неутомимых женщин, начинают приедаться по прочтении трех глав. Так как литературную порнографию создают со специальной целью, художественной ценности она не имеет».

Насчет того, что порнография скучна — это смотря какая (сколь мастерски сделанная) и как для кого.

И Набоков, и Ходасевич явно противопоставляют порнографию искусству. Городецкий считает шаблонность, наличие канона признаком этой нехудожественности (как будто не бывает художественного канона). «Теоретику культуры и искусства порнография может быть крайне интересна… — говорит он об этом. — Благодаря тому, что каноны в этом пространстве есть, — это единственное, может быть, пространство, где их можно ломать. В других сферах — в искусстве, например, — они уже сломаны». На это другой участник дискуссии заметил: «Вот только будет ли эта порнография со сломанными канонами покупаться… Не станет ли как раз в этот момент слома порнография — искусством?» Городецкий подхватил эту мысль: «…Порнография ведь потому и покупается, что ее канон соответствует бытующему в общественном сознании мифу о сексуальности, и тут шаг вправо — шаг влево считается побегом» (Мужское 1997:108). Очевидно, что и сексуально возбуждающие сцены могут быть художественно показаны, на уровне искусства. Но какие это сцены?

Уже не раз отмечалось (и Ходасевич не преминул это отметить), что в разное время и у разных народов одни и те же изображения трактуются по-разному: у одних как неприличные и постыдные, у других — как вполне приемлемые. Это связано с различиями нравов — что вообще считается приличным и неприличным. В этом смысле границы порнографии условны. Пример Ходасевича показателен: читая пушкинских «Руслана и Людмилу», критик 1820 года находил, что «невозможно не краснеть и не потуплять взоров» от таких стихов: