Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие
Шрифт:
Тогда-то, в ноябре 1923 г., Дягилев поехал в Париж и привез новый объект внимания. Из числа молодых артистов, привлеченных дягилевским другом Жаном Лифарь в балете «Зефир и Флора». Кокто (тоже гомосексуальным), один, из школы Астафьевой, оказался весьма перспективным — юный английский атлет Пэтрик Хили-Кэй. Он и был привезен на проверку в Париж, и Дягилев, глядя на него в автомобиле, был поражен его красивыми глазами и сильными руками. Дягилев немного говорил по-английски и загорелся сделать из этого атлета балетного артиста и друга. Он решил сразу взять его в солисты — без прохождения кордебалета. В ноябре повез его из Лондона в Париж. Тотчас же купил ему одежду, пригласил к обеду. Вечером юноше вручили билет в Монте-Карло. Дягилев был уже в поезде, а Борис Кохно на время оставлен
Антон Долин. 1924 г.
На балетной сцене Пэтрик появился под русским именем Антон Долин. Дягилев поставил с ним комический балет на спортивную тему, с акробатикой, и балет имел успех (Dolin 1930).
Хотя Лифарь пишет, что по-прежнему избегал встреч с Дягилевым, но он признает, что почему-то оказывался всякий раз там, куда Дягилев приводил Долина и Кохно, чтобы развивать их, — в музеях, на концертах. Дягилев примечал это и ронял ласковые слова..
Лифарь задумался.
«Мне пришли в голову все ходившие в нашей труппе разговоры о необычной интимной жизни Дягилева, о его фаворитах… Неужели и я для Сергея Павловича его будущий фаворит, неужели он и меня готовит для этого? Я так живо представил себе это, что наедине с самим собой, перед самим собой густо покраснел и сейчас же откинул для себя возможность этого. Нет, все, что угодно, только не это — я никогда не стану «фаворитом»! Но что же тогда делать? Я знал, что если буду продолжать встречаться с Дяги левым, то не смогу грубо и резко оттолкнуть его, не смогу ни в чем отказать ему…».
Вот так. Это он уже знал. Решил, что надо уходить из труппы (Лифарь, 1994: 36).
С. Лифарь с С. П. Дягилевым. 1929 г.
В 1924 году Дягилев сказал Лифарю, что хочет его сделать своим основным танцовщиком. «Приходи ко мне в отель Сент-Джеймс, но пока держи нашу беседу в секрете и не упоминай ее никому в труппе». На беседе Лифарь сказал Дягилеву, что хочет покинуть труппу. Дягилев рассвирепел, сбросил все со стола на пол и стал кричать страшным голосом: «Что, что такое вы осмелились сказать, неблагодарный щенок!.. Я вас выписал из России, я вас содержал два года, учил вас, наглого мальчишку… Я уверен, что вы не сами придумали уйти от меня, а вас подговорили, подбили! Говорите, кто из этих девчонок…» и т. д. Но узнав, что юноша собрался в монастырь, заплакал, назвал Лифаря «Алешей Карамазовым», обещал превратить в одного из величайших танцовщиков мира, второго Нижинского.
В результате он решил направить юношу учиться в Турин, к маэстро Чеккетти, который обучал многих его танцовщиков. Назавтра повел к портному, выбрал костюмы, купил ему обувь и соломенную шляпу-канотье. Когда Лифарь появился в этой шляпе, все в труппе восприняли это как знак. Когда он же появился в брюках-гольф, англичанка Соколова прошептала Долину: «Your number’s up, chum» («Твоя песенка спета, приятель»). Долин принял свое грядущее поражение без истерики и позже подружился с Лифарем (Sokolova 1989).
9. Лифарь и Долин
В ночь после последнего спектакля сезона Дягилев пригласил Лифаря на ужин, заказал шампанское, дал ему пачку книг для самообразования (Чехов, Аксаков, Блок, Кузмин, Эренбург, Ремизов, Сологуб, Белый, Есенин, Пушкин) и билет в Турин, а 6 июня в 5 утра прибыл лично отвезти его на вокзал. Через день он отбыл с Долиным в Венецию. Первое письмо от Лифаря ждало его в отеле «Эксцельсиор» на Лидо. Лифарь жаловался на пищу в Турине и на трудности обучения у Чеккетти. Дягилев пишет в ответ.
«Ты должен хорошо питаться. Это дело первейшей важности, нельзя манкировать этим. Пожалуйста, дай мне знать, как ты продвигаешься со своим чтением. Возвращаешь ли книги в Париж, чтобы обменивать их, и получаешь ли русские? Трехчасовые уроки, конечно, очень длинны, но надо брать быка за рога, и время дорого. Я надеюсь, что Чеккетти будет способен прибыть в Монте-Карло этой зимой, но тем временем постарайся взять от него все, что сможешь. …
Здесь, в Венеции, как всегда, все божественно. Нет подобного места на земле как по полноте отдыха, так и потому, что здесь я создаю все мои идеи, которые потом показываются миру».
Между тем Пэтрик нежился на пляже, а Сергей Павлович прерывал чтение Пруста и Радиге, чтобы наблюдать за ним в бинокль — сам он сидел подальше от воды, не раздеваясь. За день до дня рождения Долина Лифарь получил известие, что Дягилев едет в Милан и надо встретить его там. Из поезда вышел помолодевший Дягилев, и они совершили двухдневную поездку по достопримечательностям Италии. В конце лета встретились еще раз, на сей раз Лифарю, приехавшему со всем багажом из Турина, показывали Венецию.
«Дягилев превратился в дожа-венецианца, с гордостью и радостью показывающего свой родной прекрасный город. Мы пробыли в Венеции пять дней — пять прекрасных и значительных дней… Какое-то давившее бремя спадало с меня, и мне казалось, что я нашел в нем то, что так давно искал, нашел какую-то надежную, твердую и верную опору в жизни».
Проехались на гондоле, затем отдых на пляже Лидо, где Лифарь плавал, а Дягилев сидел на берегу в одежде «Сергей Павлович никогда не купался — он органически не в состоянии был показываться на людях раздетым» (Там же, 56–57). Слушали оперу, после нее ужинали с Есениным и Айседорой Дункан. Съездили в Падую, к фрескам Джотто, слились в преклонении перед прекрасным. С этого времени Сергей Павлович стал Сережей для 19-летнего Сергея.
Затем Лифарь уехал в Париж, а Дягилев присоединился к Долину и Кохно в Монте-Карло. Долин познакомился с двумя лесбиянками, и Дягилев обвинил его в связи с одной из них. В июне 1925 г. Долин был вынужден со слезами уйти. Вообще Дягилев нередко обрывал дружбу ссорой даже с очень близкими и старинными друзьями, с некоторыми — навсегда. Рассорился со Стравинским. Смертельно обидел Бакста. Разорвал отношения с Равелем.
В Париже Лифарю по настоянию Дягилева сделали пластическую операцию носа — стал с легкой горбинкой, но Дягилев сказал, что раньше было лучше. Теперь Лифарь жил повсюду вместе с Дягилевым. Любовь Сергея Павловича к Сереже была всесокрушающей. «Казалось, что мир был создан для нас, и только для нас, — мой «Котушка», мой громадный и нежный «Котушка»… восклицал: «Сережа, ты рожден для меня, для нашей встречи!» И я действительно всеми своими помыслами принадлежал ему» (Там же, 74).
Если Лифарь грустил, необъятный Дягилев в ночной сорочке начинал танцевать для него, делал «турчики и пируэтики», имитировал балерин «на пальчиках». Лифарь хохотал и приходил в хорошее настроение.
В первые год-два, однако, умилительные «турчики с пируэтиками» перемежались с ужасными сценами ревности. Когда оба друга гостили на вилле д’Эсте у графини Демидовой, хозяйка пригласила Лифаря прокатиться на лодке по озеру (Дягилев смертельно боялся воды). Вернувшись, они обнаружили, что рассерженный Дягилев уехал. Лифарь с трудом догнал его в Милане, прибыв через 10 минут после него. На вилле Кшесинской — аналогичная история. Он сказал Лифарю: «Что-то вы очень развеселились, молодой человек!» — и повел его домой. Ревновал даже к Карсавиной, своей давней подруге. После выступления Лифаря Карсавина подарила ему букет роз. Он поставил их у себя и пошел проводить Карсавину на ужин. Вернувшись, обнаружил розы выкинутыми в окно на двор, а Дягилева застал кричащим: «Я не допущу, чтобы из моего театра устраивали вертеп и выгоню в шею всех этих…, которые вешаются на шею моим танцорам!» Лифарь звал его «Отеллушкой». Кохно было весьма трудно жить рядом с этой парой и выносить их раздоры.