Другая судьба
Шрифт:
Для него, телесно сдававшего день ото дня, все было проблемой воли, и только воли.
– Сила воли! Вот что вершит судьбу человека, судьбу нации! За всю мою жизнь я знал немало кризисных ситуаций, подвергавших испытанию мою волю, но она всегда оказывалась сильнее. Утвердился бы я в своем артистическом призвании без воли? Выжил бы в войне четырнадцатого—восемнадцатого без воли? Взял бы власть без воли? Удержал бы ее без воли? У немецких генералов рыбья кровь и воли не больше, чем у дверной петли.
В действительности у генералов воли было не меньше, чем у него, но она стала иной. Как и Германия. Вся страна
Гитлер знал это и избегал всяких публичных встреч, убеждая и терроризируя лишь своих приближенных. Уже ходили слухи о его раннем слабоумии, о приступах буйства, об истериках, во время которых он якобы грыз ковер, пуская слюни.
Чтобы опровергнуть клеветнические измышления, министр пропаганды Геббельс предложил фюреру выступить 21 марта 1943 года в Берлине в ознаменование памяти героев. Это будет первое, после Сталинграда, обращение Гитлера к нации. Он хотел отвертеться, сославшись на опасность британского воздушного налета на Берлин, но Геббельс уговорил его, сказав, что, если народ не побоится прийти, фюрер тем более не должен испытывать страха.
Гитлер, как обычно, почти не готовился, рассчитывая, что вдохновение придет, когда он почувствует под собой плененную и требовательную толпу.
Он собрал все свои силы, чтобы, как встарь, подняться на трибуну энергичным шагом, но от усилия вкатился на нее паяцем на шарнирах и едва смог затормозить у микрофона движением, в котором не было ничего атлетического.
Он начал с обличения большевиков. В рядах слушателей находились гестаповцы, но толпа не выказала былого пыла и восторга. Гитлер допустил оплошность, случайно спутав большевизм с иудаизмом. В голове у него крутился образ заезженной пластинки, которую пора выбросить на помойку. Он попытался взбодриться, повторяя про себя: «Нет, ты еще не старый пропагандист», и продолжал говорить. Но когда пришло время почтить память жертв Сталинградской битвы, на него накатила такая ненависть к генералу Паулюсу, что он скомкал тему. Потом, когда пришлось вспомнить всех убитых с начала войны немцев, он не удержался и сильно преуменьшил цифры, встреченные недоверчивым молчанием. Когда в заключение он призвал крепиться и не терять веры в победу, его одолела невыносимая усталость; он вдруг почувствовал себя таким одиноким, таким обнаженным, что, лягнув напоследок мировое еврейство, поспешил удалиться.
Назавтра вся Германии говорила, что на самом деле фюрер не выступал ни в Берлине, ни на радио, что он прикован к постели нервной депрессией и послал вместо себя двойника.
Слухи его доконали, и он действительно слег.
– Как! У вас нет Адольфа Г.? У меня в гостиной три его работы.
– Этот Адольф Г., в Париже только о нем и говорят.
– На днях Ротшильды даже устроили вечер в его честь.
– И Вайли сделают то же самое в следующем месяце.
– Угу, модный художник.
– Больше чем модный, дорогая, ведь мода устаревает. А у него есть стиль.
– Мой муж купил большое полотно
для нашего дома в Нормандии. Нам повезло, он в основном пишет малые формы. А ведь подобрать картины, которые можно повесить над лестницей в огромных домах, очень сложно.– Не сочтите за нескромность, сколько вы заплатили?
– За дом? Это наследство.
– Я имею в виду картину.
– Четыреста тысяч франков. Но она того стоит. Поверьте мне. Дорого, но она того стоит.
– Все-таки… Он стоил вдвое меньше три месяца назад.
– И будет стоить вдвое дороже через три месяца. Цены на Адольфа Г. растут. Красиво, радует глаз, не слишком вычурно и вдобавок отличное вложение.
– Кстати, об имени, Адольф Г. – еврей или немец?
– И то и другое, дорогая.
– Невероятно, не правда ли, сколько еврейских и немецких артистов стали сегодня властителями дум в живописи? Мы живем в еврейско-немецкую эру.
– Не только в живописи, дорогая, но и в музыке. Шёнберг, Вайль, Хиндемит. И крупнейшие дирижеры – Бруно Вальтер, Отто Клемперер, Фуртвенглер.
– Фуртвенглер еврей? Вы уверены?
– Совершенно.
– Ну, Адольф Г. уж точно еврей. Его тесть не кто иной, как Йозеф Рубинштейн, один из столпов сионизма в Германии.
– Понятно!
– Что понятно?
– Я сказала: понятно.
– Да, но вы как будто на что-то намекаете.
– Я сказала «понятно», потому что теперь понимаю, почему Ротшильды…
– Нет-нет. Они просто любят артистов. Пикассо сегодня тоже еврей.
– Только сегодня?
– Вы сами-то были на приеме у Ротшильдов?
– Конечно.
– Ну и какой он, этот Адольф Г.?
– Очень красивые глаза. Просто завораживающие. В остальном обычный. Даже банальный. Но глаза…
– С кем он был?
– С молодым человеком, писаным красавцем, ну просто ангел во плоти. Он представил его как своего ученика и секретаря.
– Да полно! Этот эфеб – его любовник, можете не сомневаться.
– Почему вы так говорите?
– Потому что все они… такие, артисты. Я не знаю ни одного артиста, который жил бы нормальной жизнью.
– Ну что за вздор! По вашей логике и Пикассо гомосексуалист.
– А что, Пикассо разве не гомосексуалист?
– Мой фюрер, вы должны показаться людям.
– Нет.
– Вы нужны народу.
– Нет. Я показываюсь только после побед. Без триумфа мне не хочется говорить. Из-за никчемности моих генералов у меня нет больше случая. Нет! Нет и нет!
– Мой фюрер, как министр пропаганды, я нуждаюсь в вашем несравненном присутствии. Мы должны снять фильмы, сделать фотографии. Было бы хорошо, если бы вы посетили города и районы, пострадавшие от воздушных налетов.
– Что? Вы хотите обессмертить меня на пленке среди развалин? Чтобы я признал нанесенный ущерб? Вы с ума сошли?
– Населению это понравится, немцы почувствуют, что вы разделяете их мучения. Вы могли бы также посетить раненых в госпиталях. Все это продемонстрирует вашу способность сострадать.
– Сострадание? Не смешите меня.
– Нельзя слишком долго пренебрегать народом. В конце концов, именно он – движущая сила наших боевых действий.
– Бросьте, всю работу делаю я. Я подрываю свое здоровье, чтобы удержать наши цели. Я сплю меньше трех часов за ночь.