Другие барабаны

Самсон нашел рой пчел в скелете льва, которого он убил, а я нашел себе ловушку в теле женщины, которую привел домой в состоянии измененного сознания. Да еще пургу гнал всю ночь, хвастливый придурок. Однако, что бы я ни врал, доля правды в этом есть. Ограбил же я свою сводную сестру — или кто там она мне? — ограбил и глазом не моргнул. Слямзил же я тавромахию из комода? Хотя нет, она сама прыгнула ко мне в карман, я даже вором себя не почувствовал.

Лиссабонская добыча уехала в моем кармане в Вильнюс и провела двенадцать лет на дне коробки, зарытой в стружку в углу нашего сарая, где наш сосед Йозас держал когда-то токарный станок. От давно разобранного станка осталась только ржавая станина и несколько шелестящих слов: шпоночный паз, шпиндель, шестерня. Пан Йозас умер, его дети купили квартиру на окраине, а сарай достался нам с матерью, за смешные, как она говорила, деньги.

Я приходил туда один, обматывал руку тряпкой, запускал ее в колючую стружку, доставал жестянку и разглядывал тавромахию, подсвечивая карманным фонариком. Я даже не знал, как эта штука называется, пока не попался с ней на уроке нашему историку. Глядя на свою добычу, я ловил себя на том, что в моей голове она накрепко связана с Зоей, но не тем, что раньше принадлежала ей, а скорее, сочетанием фактуры и цвета. В детстве я представлял тетку женой полковника, вернувшегося из индийских владений в экипаже, заваленном слоновьими бивнями, штуками голубого шелка и ширмами из палисандра, хотя знал, что она выросла в коммунальной квартире на Малом проспекте, недалеко от краснокирпичных общественных бань.

Пишу тебе это и улыбаюсь, как дурак.

Говорил ли я тебе, что тетка была красавицей, высокой и узкоплечей, с длинными руками и ногами? Единственное, что портило ее осанку — это привычка смотреть себе под ноги при ходьбе, издали казалось, что она идет по следу, как Дерсу Узала, или надеется найти монетку на дороге. По утрам она заплетала косу, а иногда просто зачесывала волосы наверх и перехватывала на макушке аптечной резинкой, это называлось конский хвост, но похожа она становилась не на лошадь, а на глиняный эпихизис с высокой ручкой. Волосы у нее были самые что ни на есть дзукийские — светлые, густые, как сливочная струя, — хотя литовской крови у тетки ни капли не было, одна только русская, питерская.

Если бы кто-то спросил меня — что ты помнишь о ней такое, чего нет у других, что позволило бы узнать ее в Гадесе, в полной темноте, на ощупь или по слуху, я сказал бы — волосы, смех и пятки. Однажды я держал ее пятки в руках не меньше двадцати минут. В тартуской гостинице.

— Никак не согреться, ноги просто ледяные, — сказала она тогда, — как будто весь холод в ногах собрался. Это странно, украли-то у меня пальто, а не сапоги!

Я достал бутылочку из бара, подержал под струей горячей воды, потом сел на пол возле кровати, взял в руки Зоину ступню, плеснул в ладони рому и стал растирать. Пятка была шершавой, царапала ладонь, и я подумал, что мог бы взять в ванной пемзу и ободрать полоску пересохшей кожи, меня бы это ничуть не смутило. Потом я плеснул еще виски и стал растирать щиколотку и выше, к холодному колену, кожа там была заметно светлее, она сразу подернулась мурашками, я тер крепко, не жалея, время сгустилось и пошло вдвое медленней — doppo piu lento, как пишут на нотных листах, — но тут тетка забрала у меня левую ногу и выпростала из-под покрывала правую.

— Уже лучше, — сказала она сонно.

Я проделал ту же процедуру с правой ногой, встал с колен и посмотрел на Зою сверху вниз. Она спала, закинув голову и положив ладонь на глаза, как будто закрываясь от света, хотя он едва сочился из приоткрытой ванной комнаты. Я заметил темные полосы на шее, неровный балконный загар, и сразу представил, как она сидит в шезлонге с книжкой, низко наклонив голову, и тень от соломенной шляпы падает на страницу какого-нибудь Сарамаго — у нее слабость к биографиям. В восьмидесятых она училась по ним португальскому языку, для начала купив на распродаже «Год смерти Рикардо Рейса».

— Косточка, зря ты меня разглядываешь, — внезапно сказала тетка, не открывая глаз. — Мне от этого снится всякая альковная чепуха.

Я смутился, вышел на балкон покурить и торчал там минут пять, промерзая до костей в майке с надписью «Тарту 95». Это была Мяртова тряпка, вот кто у нас любит университетские логотипы: учись он в Кембридже, наверняка спал бы в красной пижаме с золотыми львами. Подумав о китаисте, я удивился тому, что еще сегодня утром завтракал с ним в буфете и с привычным омерзением смотрел на его какао с пенкой. Прошло всего десять часов, а я постарел на пару лет, не меньше. Потом я залез в постель, тетка положила голову мне на плечо, и я снова удивился — голова была легкой, как будто ко мне прижался ребенок.

Я погладил Зою по волосам и снова почувствовал замедление времени, так бывает, когда на ночь выкуришь самокрутку с травой, а потом долго-долго лежишь, улыбаясь и глядя в потолок, считаешь бегущие тени и, насчитав добрую сотню, понимаешь, что прошло всего несколько минут с тех пор, как ты потушил сигарету. На моих часах было восемь вечера, судя по шуму, доносившемуся из ресторана, постояльцы собирались на ужин, музыканты в зале настраивали свое трескучее дерево и медь, в коридоре слышались шаги и голоса. Мне захотелось спуститься вниз и сесть за столик одному, заказать мясо с кровью и бутылку вина, я открыл рот, чтобы сказать об этом тетке, но она спала, плотно сжав губы и веки.

Я осторожно высвободил плечо, встал с кровати и натянул еще влажные джинсы. Закажу ужин в номер, подумал я, два стейка и салат, пусть его принесут сюда и поставят в счет за комнату, все равно моих сорока крон не хватит даже на веточку укропа. Тетка поест со мной, не вылезая из-под одеяла, тарелки будут нагретыми, поднос будет серебряным, мы зальем простыни красным вином, закапаем их соусом и вообще — разведем ужасное свинство. Я ни разу не ужинал с женщиной в постели, подумал я. Я вообще был в постели только с одной женщиной.

Хорошо, что Мярт этого не знает.

* * *

Вор взял все,

Но оставил тебя —

Луна в окне.

— Есть такой обычай у сицилийских пастухов, — сказал Пруэнса, угощая меня сигаретой в кабине полицейского джипа. — Человека связывают и бросают в расщелину живьем, чтобы его забрало море и родственники не могли дать обет кровной мести. Должен заметить, у вас есть стиль, хотя вы никакой не сицилиец.

Мы ехали из морга в тюрьму, металлические шторки на окнах были опущены, и я был этому рад. Мне не хотелось, чтобы кто-то видел мое лицо. Охранника в машине уже не было, похоже, следователь уверился в моей беспомощности, мне даже наручники не надели.

— С какой стати мне бросать своего друга в расщелину?

— Нет тела — нет дела. Обычай весьма полезный и восходит к бронзовому веку, впрочем, вы и сами знаете, Кайрис, вы ведь у нас историк.

— Но у вас-то тело есть, — произнес я, с трудом раздвигая рот в каучуковую улыбку.

— У нас есть тело, а у вас нет алиби. — Пруэнса похлопал меня по колену. — Вы были в Эшториле в этот вечер и сами написали об этом в своих показаниях. Вы написали, что до полуночи ждали своего друга в кафе, но он не пришел. Разумеется, не пришел, ведь он был мертв с десяти вечера, как утверждает экспертиза. Тело застряло на склоне, зацепившись одеждой за проволочную сетку, натянутую там «зелеными» для защиты береговой линии от мусора.

— Почему вы не предъявили мне обвинение сразу? — я собрался с силами и заговорил в полный голос. — Зачем надо было морочить мне голову? Пять гребаных недель!

— Вы были задержаны по обвинению в убийстве, — Пруэнса посмотрел на меня с сожалением, это даже в темноте было заметно. — И сразу начали давать показания. Орудие убийства было найдено в вашем доме, в проволочной сетке возле трупа обнаружили ваш ингалятор, выпавший, вероятно, из кармана во время драки. Мы имели все основания держать вас под стражей столько, сколько понадобится для получения признания и окончания следствия. А теперь я передаю дело в суд.