Другой Хайям

₆₃ Мои обманутые недруги меня философом зовут —я кто угодно, только не философ! Свидетель Бог,я от философов далек и всей их мудрости совсем не понимаю:в печальном обиталище людском, я даже самого себя не знаю.

Суфийский путь может оказаться не по зубам интеллектуалам, его легче пройти тому, кто способен регрессировать от инертного понимания к динамическому непониманию. Когда человек думает, что он что-то знает или понимает, он, как правило, успокаивается и перестает искать. Непонимание является очень важным стимулом поиска и начальным состоянием для обретения искомого.

Метафора как инструмент мышления

Как читатель мог уже убедиться, с помощью одной и той же метафоры можно выразить целый диапазон смыслов и довольно органично их связать. Метафора, как и вообще язык, является эффективным инструментом мышления, коммуникации и синтеза идей, но она имеет свои ограничения, за которые не следует выходить, если мы не хотим превратить ее в эмоционально заряженный фетиш. Здесь проходит граница между суфизмом и религией, поскольку последняя склонна понимать буквально многие метафорические описания или утверждения в священных текстах, отчего возводит их в ранг непререкаемых истин. Стремясь эти истины защитить и распространить, религия может дойти до очевидного абсурда и мракобесия. «Верую, ибо абсурдно», – сказал Тертуллиан, один из ранних теологов христианства. Какой бы смысл он сам ни вкладывал в эту фразу, в дальнейшем многие богословы ее использовали для оправдания самых несуразных предрассудков и суеверий, вытекающих из буквальных интерпретаций Священного Писания.

Для суфиев так называемые религиозные «истины» служат аллегориями и художественными образами, их используют, как инструменты мышления, настраивающие на восприятие тонких многоуровневых структур реального, а не придуманного мира.

Борхес, величайший авангардист нашей эпохи, в одном из своих рассказов выразил мысль, очень близкую суфийскому восприятию реальности:

«… Многосоставная природа – свойство любого символа. Скажем, аллегория предлагает читателю двойственный или тройственный образ, а не наглядную картинку, которую легко обменять на отвлеченное существительное. „Аллегорические характеры… представляют собой нечто среднее между непреложной реальностью человеческой жизни и чистыми абстракциями логического познания“… Доверимся этой двойственности, ведь для мистиков даже реальный мир – всего лишь система символов… Из сказанного напрашивается вывод: нелепо сводить рассказ к морали, притчу – к прямому смыслу, а так называемую форму – к так называемому содержанию. [33] »

33

Эссе «Уэльс и притчи», сборник «Обсуждение», перевод Б. Дубина, собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Произведения 1921–1941. Издательство Амфора, 2007.

В другом эссе Борхес цитирует Флобера: «Страсть искать окончательное решение – гнуснейшая и бесплоднейшая из маний. Искусство по необходимости прибегает к символам». [34]

Судьба и свобода выбора

₇₇ Нам истина в гиперболах дана, о сердце сердца моего!И вот тебе одна: когда, охваченное грустью и тоской, ты сетуешь на груз земных трудов,прими совет простой — свободно покоряйся своей ноше! Не восставай! Не убегай! Смиряйся пред судьбой!Все, что грядущее тебе готовит, уже очерчено решительной рукой.

34

Эссе «Оправдание Бувара и Пекюше», сборник «Обсуждение», перевод Б Дубина. Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Произведения 1921–1941. Издательство Амфора, 2007.

Идея судьбы как некоего неотвратимого предопределения, которому люди считают необходимым покоряться или, напротив, сопротивляться, для Хайяма – не более чем гипербола, метафорическая линза, с помощью которой можно разглядеть некоторые тонкие реалии. Соответственно, его совет не следует понимать буквально. Скорее, поэт приглашает нас задуматься о характере свободы и покорности, о выборе и отказе от него. Свобода и покорность – казалось бы, противоположные состояния – на определенном уровне понимания могут друг друга дополнять. Например, если человек предан поиску высшей реальности, он должен быть готов повиноваться условиям поиска и пожертвовать сиюминутной свободой своеволия ради той свободы, которую даст ему понимание законов реальности. Таким образом, его свободой становится сознательный выбор неотвратимой реальности – по сути, свобода от выбора, по словам одного современного суфия. Разве не так же люди решают свои проблемы в социальных или бытовых ситуациях, ревностно привязываясь к диктату здравого смысла, чтобы не оказаться во власти собственного воображения? (Правда, в этом случае не мешает убедиться, что выбор сделан именно в пользу здравого смысла, а не какой-либо мании в одеждах здравомыслия). Гипноз чувства собственной правоты, парадоксально сочетающийся с внутренней неуверенностью в себе, дезориентирует человека. В этом состоянии никакой выбор невозможен, человек становится рабом любой овладевшей им идеи. С другой стороны, сознательная покорность высшему закону, если он понят, отказ от кажущегося выбора в пользу реального существования делает нас по-настоящему свободными.

В книге Размышления Идрис Шах приводит миниатюрную притчу:

«У меня всегда есть свобода выбора, – сказала овца, – могу щипать, но могу и грызть»

[35] .

Это, разумеется, свобода выбора для овцы. Когда же Хайям говорит: «Все, что грядущее тебе готовит, уже очерчено решительной рукой», он отнюдь не имеет в виду, что мы – марионетки некой данной сверху судьбы.

Суфии порой доводили идею до абсурда с тем, чтобы вывести мышление из тупика однозначности. Семьдесят восьмой катрен, продолжающий тему предыдущего (семьдесят седьмого), дополняет и разъясняет его:

35

Idries Shah, Reflections, The Octagon Press, London, 1978, page 17)

₇₈ Еще вчера твое сегодня было решено без твоего согласья и участья,чтоб снять с тебя ярмо пустых желаний, которые взлелеял ты давно.Так радуйся, что не твоим стараньем, без глупых просьб и жалкого нытьятвое грядущее подробно расписали в анналах сокровенных бытия.

В этом стихотворении Хайям предлагает рассмотреть внешнюю и внутреннюю свободу как два противоположных полюса, которые совместно формируют ценность человеческого существования. Современные люди в большинстве своем понимают свободу как возможность удовлетворения своих желаний и пытаются убрать с пути все, что этому мешает. При этом подразумеваются не только насущные потребности (еда, выживание, секс и т. д.), но и творчество, самореализация и другие, более тонкие желания, удовлетворение которых должно было бы сделать нас счастливыми. Сегодня существует огромный арсенал инструментов для достижения личной свободы: информация, деньги, власть, образование, средства связи и передвижения, относительно либеральное устройство общества, медицина, способная успешно бороться со многими болезнями, продлевать жизнь и омолаживать организм. Казалось бы, мы на верном пути, но тут оказывается, что в нашем внутреннем мире существует не меньше ограничений, чем во внешнем, и их необходимо преодолеть, чтобы стать по-настоящему свободными. В поисках выхода, мы начинаем осознавать, что желания могут как привести нас к свободе, так и продать в рабство. Исходя из этого понимания, мы готовы какими-то желаниями пожертвовать ради исполнения других, кажущихся нам более важными или перспективными.

При этом культура и общество на определенные желания накладывают табу, другие поощряют. Некоторые желания входят в моду, на другие мода проходит, а есть еще такие, которые расцениваются как непрактичные или инфантильные. Нас учат оценивать желания с точки зрения морали и деловитого «здравомыслия», но почти никто не задумывается о том, откуда берутся желания.

В этом и состоит корень всей проблемы: желания, которые насаждаются извне, – воспитанием, пропагандой, жадностью или страхом – нельзя считать собственными, даже если это желание добра, всеобщего блага или духовного просветления. В погоне за удовлетворением таких желаний человек ничего не достигает для себя самого, поскольку они, по сути, чужие. Такие «пустые желания», как их называет Хайям, делают человеческое существо зависимым от внешнего успеха, развивают в нем хроническую неудовлетворенность и плодят еще больше суррогатных желаний. Ни о какой свободе в этих обстоятельствах говорить не приходится, потому что человек становится рабом стимулов извне, его кругозор сужается, и он перестает распознавать ситуации, которые наилучшим образом могли бы ему послужить.

Однако, существуют и другие желания, идущие от внутренней сути, то есть собственные желания человека, способные сделать его более свободным в обоих мирах – внутреннем и внешнем. Эти желания трудно различить и описать. Все, что можно о них сказать, так это то, что они не навязаны социумом и никак не обусловлены компенсаторными мотивами. Чтобы их услышать и осознать, необходимо приглушить назойливые мольбы и причитания имитированных желаний. Когда человек по-настоящему знает, чего он желает, удовлетворить это желание не составляет большого труда, прежде всего потому, что никакие другие побуждения его больше не отвлекают.

Опыт многих людей подтверждает, что в экстремальных условиях почти полного отсутствия внешнего выбора – в неволе, в стесненном материальном положении или в болезни – иногда удается значительно расширить диапазон внутренней свободы, и это происходит потому что человеку удается снять с себя «ярмо пустых желаний», питаемых навязчивым стремлением любой ценой преуспевать или быть как все. В результате подобного вынужденного раскрепощения он открывает для себя новые горизонты, что уже само по себе может изменить его жизнь. Например, он постигает, что внутренняя свобода связана со способностью управлять своей реакцией на события внутреннего и внешнего характера, необусловленно рассматривать вещи с разных точек зрения, подвергать вопросу любую данность и любое чувство, произвольно вовлекать и отстранять внимание, поскольку именно внимание хранит ключи к нашей свободе.

Таким образом, в семьдесят восьмом катрене выражена на первый взгляд довольно парадоксальная идея: отсутствие выбора, или свобода от выбора внешних обстоятельств может освободить наше мышление и чувства от власти обусловленных желаний.

Слоистый пирог времени

Тема времени занимает в поэзии Хайяма важнейшее место. Взаимодействие прошлого, настоящего и будущего – трех условных измерений – отражено во многих образах и метафорах поэта, например, в таком катрене: