Другой путь. Часть 1

Это было все правильно, конечно, то, что он говорил. Но не ему было это говорить, и не от него мне было это слышать. Что ему Айли? Сотни таких Айли надкусил в своей жизни этот красавец, начинавший теперь лысеть. Он брал их мимоходом, не думая о том, что начисто разрушает этим чью-то жизнь. Где-то там, была и у него своя семья. Но разве позволил бы он кому-то вторгнуться таким же образом в свою семью? Да он растерзал бы на части всякого, кто осмелился бы это сделать. А ему кто дал право вторгаться? Нет, ударить его надо было ножом в грудь или в бок, чтобы понял он, какое зло совершил, чтобы почувствовал своими кишками и печенками, что не везде способны это стерпеть безнаказанно, ударить и прокричать ему все это прямо в лицо, прежде чем навсегда потухнут его страшные глаза и замрет в неподвижности его рот, потерявший форму от угодливых движений.

Но я не ударил и не прокричал. Я стоял как дурак и слушал его русскую речь, которую теперь с трудом понимал. А он говорил, роняя слова с прежней небрежностью:

— Ну-с, так как же, мой дорогой? Уяснил себе сию жестокую, но простую истину, или она не под силу твоему убогому разумению? Впрочем, соболезную. Понимаю твое растрепанное душевное состояние, сочувствую ему и так далее. Надеюсь, ценишь мое внимание? Не сомневаюсь, что еще найдешь себе под стать новую жену, работящую, курносую, толстоногую, толстозадую, которая охотно будет возиться с навозом и коровами, не помышляя об измене. Но все это в сторону. У меня к тебе дело есть.

И он стал выкладывать мне свое дело с таким спокойствием, будто вовсе не он испортил навсегда мою жизнь, будто вовсе не он был моим врагом на вечные времена. А я опять стоял и выслушивал как идиот все, что он говорил.

— Так вот. Работа у меня для тебя есть. Сад мой тебе поручаю. Будешь содержать его в порядке до моего возвращения из очень дальней поездки. Восемь тысяч марок в месяц с питанием у Арви. Недурно, а? Но условие: раздвинуть его на двадцать метров в обе стороны по берегу озера и засадить крупными деревьями: березой, черемухой, рябиной, кленом, сосной и елью. В доме поселяется на год знатный заезжий гость. У него важная миссия. Ему необходимо уединение, но он любит финскую природу и не желает ждать, когда мелкие деревья вырастут. Одной части сада придашь видимость глухого леса. Это не трудно. Немного лесной грибной почвы, несколько замшелых валунов, пару крупных муравейников. Арви в своем лесу укажет. Он же достанет грузовик у Линдблума для перевозки. Родник под обрывом у озера облицуешь в дикий гранит и проведешь от него в дом водопровод. Подчиняться будешь приезжему господину и Арви. Ответ за все будешь держать мне. И если я узнаю, что ты досадил ему чем-то, суя нос не в свои дела и шпионя за его посетителями, — пощады от меня не жди! Раздавлю и кину в озеро. Запомни это на всякий случай. Ну-с, так как же? По рукам?

Боже мой! И он еще мне грозил! Он, кругом предо мной виноватый! За одну только эту наглость любой на свете, не задумываясь, ответил бы ударом ножа. Любой на свете. Но не я. А что сделал я? А я не придумал ничего другого, как ответить ему по-фински:

— Херра Муставаара забывает, что я работаю у Арви Сайтури.

И этими словами я совсем отдал себя ему без остатка. Ему только и нужно было услышать от меня какой-нибудь звук, чтобы определить, каким тоном со мной можно дальше разговаривать. И вот он определил и стал разговаривать дальше. Он сказал:

— Вздор! Я скажу Арви, чтобы он тебя освободил. А человек ты работящий и честный. На тебя положиться можно. Это мне подходит. Я умею ценить работящих людей. А относительно Арви не беспокойся. С ним я улажу.

И он даже похлопал меня по плечу, сказав это, отчего я зажмурил глаза и почувствовал слабость в коленях. В это время к нам подошел Арви. И хорошо, что он подошел, потому что дальше так не могло продолжаться. Могло черт знает что произойти дальше, если бы это продолжалось еще хоть немного. Могло убийство произойти, черт подери, потому что я никому не позволю над собой шутки шутить. Я таких шутников беру за ногу и ударяю с размаху о землю. Вот что я делаю обыкновенно с такими шутниками. И хорошо, что подошел Арви. Не подойди он к нам в этот момент — быть бы Рикхарду Муставаара измочаленным от ударов о камень. Раз десять взлетел бы он у меня кверху, поднятый за ногу, и столько же раз хрустнули бы кости его черепа и хребта, соприкасаясь с камнем. О, я умею расправляться со своими врагами, когда наступает для этого время. И очень жаль, что подошел Арви. Он спас Рикхарда Муставаара от моей расправы. Он подошел и сказал:

— Я слыхал, что вы опять надолго уезжаете, херра Муставаара?

Тот с важностью кивнул головой.

— Позволено ли будет спросить — когда?

— Завтра.

— А сегодня свободны? Не окажете ли по этому случаю честь нашему семейному вечеру?

Рикхард Муставаара помолчал немного и затем повторил в раздумье:

— Семейному вечеру.

— Да. Жена, дочь и еще молодой человек, в котором надеюсь видеть будущего зятя.

— Будущего зятя? Это любопытно. — Помолчав еще немного, он сказал: — Надеюсь, и Аксель будет?

Арви удивился:

— Аксель? Почему Аксель?

— О, Аксель — мой первейший друг, и мне было бы крайне жаль лишаться его общества.

— Что ж. Если вам это угодно…

— Да, да. Кстати, у меня к вам дело есть…

И они пошли от меня прочь в направлении дачи Муставаара, даже не замечая меня больше. А я поплелся через хлебные поля к Орвокки Турунен, весь наполненный той обидой, которую принял от Муставаара.

28

Но не ждите от меня, чтобы я стал вам когда-нибудь рассказывать о Рикхарде Муставаара. Никто и никогда не услышит от меня о нем ни слова. Рассказывать о нем — значит рассказывать еще и о другом человеке, который выглядел всегда таким смешным и жалким рядом с ним, как бездомный маленький щенок. Но не должен этот другой человек выглядеть смешным и жалким, не умеющим постоять за себя. Он умел постоять за себя. Он был очень умный и сильный, этот человек, и никакие Муставаара не могли помешать ему пробиться к своей настоящей дороге в жизни.

Да. Так вот выглядит все это, если говорить о способности пробиться к настоящей дороге в жизни. И началось это у меня, пожалуй, с того дня, когда я взял свои вещи у доброй старой Орвокки. Я взял и не знал, что ей ответить, когда она взглянула на меня своими честными, усталыми глазами и спросила:

— Совсем к нам перебрался, Аксель, или другое место нашел?

Вместо ответа я только пожал плечами. Что я мог ей сказать? Конечно, я перебрался совсем, потому что это было мое родное место. Но после предложения Муставаара меня взяла тревога, и я не знал, что ей ответить. Не знал я также, что сказать обоим старикам, когда шел обратно мимо хижины Ванхатакки, у которой задняя стена была подбита от непогоды куском старой драночной кровли. Там они сидели оба, на том же маленьком почерневшем крыльце, и так же молчаливо курили свои трубки. Я не знал, что им сказать, но все же сделал в их сторону маленькую петлю и крикнул:

— Здравствуйте!

Я не надеялся на их ответ. Они тянули из трубок дым с таким старанием, что могли совсем не заметить меня. Но я ошибся. Одно это слово вызвало у них целый разговор. Оба они уставили на меня свои выцветшие глаза и оба заговорили, вынув изо рта трубки. И первый сказал своим натужным голосом Ахти Ванхатакки:

— Нно! Никак это Аксель Турханен?

А Пентти Турнен подтвердил:

— Он, он. А то кто же?

И они с чего-то вдруг развеселились, разогретые летним солнцем. Должно быть, очень редко попадался им в жизни человек, над которым даже они считали себя вправе посмеяться. Ванхатакки сказал:

— Опять домой вернулся. Всю Суоми исходил и даже клочка земли себе не нашел.

Он сказал это с гордостью за свой клочок. А Пентти подтвердил:

— Да. Мала для него Суоми оказалась.

Ванхатакки сказал:

— Суоми мала, а Кивилааксо как раз впору.

И Пентти подтвердил:

— Да, здесь у него земли хоть отбавляй.

И они посмеялись над этой шуткой, а потом снова присосались к своим трубкам. Я подошел к ним ближе, и они потеснились немного, чтобы дать мне место на верхней ступеньке крыльца. Я сел между ними, подставив лицо летнему солнцу. Оба они уже были глубокими стариками с виду и, конечно, имели право шутить надо мной, который едва шагнул за сорок. Пентти был моложе Ахти почти на десять лет, почему и попал на войну. Но потеря правой руки и ранение в бедро так иссушили его, что на вид он выглядел не моложе Ванхатакки. Его черное лицо стало таким худым, что, казалось, щеки силились встретиться внутри его рта.

Ванхатакки снова набил свою трубку и помог набить трубку Пентти. И после этого они опять умолкли, сопя трубками и погружаясь постепенно все глубже в свои мудрые размышления. Но я не завидовал их мудрости. Это была такого сорта мудрость, от которой не исходило ни живости, ни радости. Бог ведает, в чем она заключалась, если ее внешнее проявление не шло далее молчаливого посасывания трубок да редких плевков на обе стороны с крохотного ветхого крыльца старого Ванхатакки.

Если вдуматься, то оба они были богачами рядом со мной, ибо имели по куску земли, по почему-то не было у меня к ним той зависти, какую я испытал к Ууно и Оскари. Не тянуло меня повторить их путь жизни. Вот что было странно. Не хотелось мне закончить ее таким же вот сидением на низком крыльце, откуда глазу открывался слишком уж крохотный кусок мира — немногим длиннее полета плевка.