Другой путь. Часть 2

Я сделал вид, что это меня мало беспокоит, и даже рукой махнул для наглядности. И чтобы еще больше убедить ее в этом, стал смотреть по сторонам, как бы любуясь их молодым лесом, где все росло так неровно. Местами тянулась поросль не старше десяти — пятнадцати лет, местами попадался лес вдвое старше, а отдельным осинам, елям и березам, пожалуй, можно было дать лет по сорок — пятьдесят. И все они постепенно теряли застрявшие в их ветвях сверкающие разным цветом капли.

Мы тоже понемногу обсыхали. Девушки разговорились о своих делах. Одни похвастали купленными в райцентре товарами. Другие рассказали, как их в лесу напугал заяц, а потом вспомнили, как они сами в прошлом году медведя напугали. Они тогда так взвизгнули от страха, что он еле ноги унес — только треск по лесу пошел.

Скоро машина вывезла нас на открытые поля, засеянные рожью и пшеницей. Поля были небольшие, и к ним со всех сторон подступал молодой лес. Встретились еще два перелеска, за которыми показалась деревня в окружении картофельных полей.

Деревня была довольно большая. Она раскинулась одинаково широко на все стороны и состояла наполовину из новых бревенчатых домов. Возле самого крупного двухэтажного дома, тоже срубленного из свежих бревен, высились огромные качели, облепленные ребятишками. Платформа качелей, снабженная двумя продольными скамейками, вмещала их человек двадцать. Самые ретивые из мальчишек раскачивали ее, стоя на обоих концах платформы, и она взлетала выше молодых лип, дубков и кленов, росших вокруг. Четыре деревянных бруса соединяли платформу с верхним поперечным бревном, которое слегка поворачивалось по своей оси, прихваченное скобами у концов, положенных на два толстых столба. Столбы, подпертые внизу с двух сторон такими же толстыми упорами, стояли, не дрогнув.

Машина проехала мимо этого сооружения и, минуя еще несколько домов, остановилась перед большим гаражом. Девушки спустились на землю. Я тоже спустился. Что мне оставалось делать? Но для чего я спустился — это уже был другой вопрос. И опять заботу обо мне проявила плотная девушка. Она спросила:

— Вы раньше у нас уже бывали? Где контора — знаете? Вам директор нужен или парторг?

Я раскрыл рот, чтобы ответить. Не знаю, что я там хотел ответить, должно быть что-то очень умное, как это у меня водится. Но я не успел ответить, потому что она тут же добавила:

— Да вот он сам идет.

62

И опять заботу обо мне взял на себя парторг. Но я не был против этого. Скорее наоборот. С парторгами мне было даже выгоднее иметь дело, чем с кем-либо другим, ибо они проявляли ко мне особенное внимание. Не знаю, чем вызывалось это внимание, но у меня не было причины им тяготиться. Беспокоило меня каждый раз только одно: не оказался бы парторг тем самым Иваном. С таким парторгом я не хотел бы встретиться, потому что внимание такого парторга не принесло бы мне добра.

Но, слава богу, мне повезло и на этот раз. Передо мной стоял парень, которому явно не было еще тридцати, и, следовательно, побывать на войне он, конечно, не успел. Правда, серые глаза его смотрели пытливо и таили в себе вполне зрелый ум. Но худощавое лицо, покрытое густым загаром, было с виду совсем еще юным, а зачесанные набок русые волосы блестели, изгибались и курчавились от избытка внутренних сил в такой именно степени, в какой им свойственно изгибаться и блестеть в пору самой ранней молодости.

Он привел меня в контору к директору лесопункта, человеку более зрелых лет, чем он сам. Но и директор не был тем Иваном, насколько я понял это из его вопросов. О Финляндии он знал, кажется, не больше, чем об Эфиопии или Тасмании. Они оба по крайней мере с полчаса задавали мне вопросы о Финляндии. Я был, конечно, рад поговорить о ней, о моей родной далекой Суоми, куда мне уже, как видно, не суждено было больше вернуться и где осталась моя славная Майя Линтунен, тоже навеки для меня потерянная. В конце разговора они вернули мне документы и спросили, что меня интересует в их лесном поселке. Я ответил:

— Все интересует. Но мне надо торопиться. Кончается отпуск. Я пойду, если позволите.

— Куда пойдете?

— Туда.

Я махнул рукой в сторону севера. Директор покачал головой, а парторг улыбнулся:

— Туда не пройдете.

— Почему?

— Там наши лесоразработки. А дальше леса и болота, еще не тронутые. Сквозной дороги туда пока нет.

Так обстояли дела. Второй раз мне об этом сообщали. Но они не знали, что для меня не имело значения, есть туда дальше дорога или нет. Даже по самой гладкой и широкой дороге я все равно не сумел бы добраться до Ленинграда за оставшиеся у меня три дня с тем запасом пищи, который имелся у меня в животе. Значит, с таким же успехом я мог идти в направлении Ленинграда без всякой дороги. Важно было не стоять на месте, а идти и идти, пока меня несли мои ноги. Но я не сказал им этого. Кто бы меня понял? А они тем временем пояснили мне, что из их поселка ежедневно на станцию и в районный центр ходят грузовые машины. Одна из них и прихватит меня завтра, если я пожелаю. А пока я могу остаться у них и заночевать в комнате для приезжающих. Там неплохо. И столовая у них приличная. Буду доволен.

Так просто, по их мнению, это выглядело. Даже столовая должна была мне понравиться. Что ж. Может быть, и так. Но собирался ли я заглянуть в нее — это другой вопрос. Им, конечно, не дано было знать о состоянии моих карманов. И тут меня вдруг осенила одна очень гениальная мысль. Я спросил:

— А разве у вас нет очереди?

Они не поняли:

— Какой очереди?

Я пояснил:

— У вас в России есть такой обычай — пускать прохожих ночевать в деревенские дома по очереди. Вот я и хотел бы, если позволите, заночевать по такому обычаю.

Вот как ловко я вывернулся из трудного положения. О, моя голова еще годилась на кое-что! Они заулыбались в ответ на мои слова и потом призадумались. Парторг с озадаченным видом погрузил пятерню в густоту своих волнистых, свисающих набок волос и сказал, морща лоб:

— Устаревший обычай. Отмер за ненадобностью — прямо скажем. Но до войны, говорят, применялся. Да и после войны, помнится, бывал иногда в действии. Надо будет узнать, на ком остановилась очередь.

Он узнал и после этого привел меня к новому бревенчатому дому. Однако бородатый хозяин этого дома сказал ему, разведя руками:

— Я не против. Но сегодня… сам понимаешь…

Парторг задумался. Но потом опять повторил свое:

— Ничего. Пусть. Это особый случай. Это дело в некотором роде политическое и даже государственное. Зарубежный товарищ изучает нашу страну, чтобы потом рассказать о ней своим соотечественникам. Пусть увидят, как у нас веселятся. Это им тоже не вредно будет знать.

Бородатый хозяин дома спросил!

— Ну, а как же… это самое?..

Парторг ответил:

— Очень просто. Вели хозяйкам поставить двадцать пятый прибор — и дело с концом. А ребятам я объясню.

Он прошел со мной в заднюю комнату этого дома, очень большую и светлую, и там провозгласил:

— Товарищи! Сегодня у нас будет гость из Финляндии. Прошу любить и жаловать!

В ответ на это и на мой поклон было сказано из разных мест комнаты:

— Приветствуем! Добро пожаловать! Милости просим!

Сказано это было молодыми голосами, и обернулись ко мне молодые лица. Из этого следовало, что того Ивана среди них не было, хотя по виду любой из парней, тут стоявших, вполне мог сойти за того Ивана в его прошлом облике, каким он был с десяток лет назад, когда совершал свое грозное дело. У них тоже вид был воинственный и непримиримый. Только непримиримость свою они направляли друг против друга, споря о чем-то с таким усердием, что забыли о накрытом столе.