Другой путь. Часть 2

— Ах, вот как!

Я чуть задержался у этой женщины. Я посидел немного просто так на стуле у окна, потом встал, прошелся по всем трем комнатам этого аккуратного бревенчатого дома и опять посидел немного, пока женщина мыла у плиты посуду. Все стояло на месте в этом доме, словно бы и не покидал его никто. Столы, кровати, полка с книгами, бельевой комод и посудный шкаф. И все было прибрано, вымыто, подметено. На окнах висели чистые занавески, а вдоль широких половиц, отполированных и выбеленных частым мытьем до цвета слоновой кости, тянулись толстые цветные дорожки. Да, все было здесь готово к тому, чтобы Ванюша и его сестренка с братишкой сразу и легко включились в жизнь, как только достигнут зрелости» И никакой Арви Сайтури не мог тут наложить на этот дом свою жадную лапу.

Я осмотрел также хозяйственные постройки: скотный двор, сарай, амбар, курятник, — пустые пока, но готовые ожить в любую минуту. Заглянул я и в огород позади двора, тоже наполненный жизнью, и два раза обошел вокруг дома. Я еще долго топтался бы, наверно, на этом дворе, если бы на крыльцо не вышла женщина, явно торопясь на свою работу. Вышли мы за ворота вместе, и я сказал:

— Вы дом не заперли.

Она ответила:

— А зачем? В наших краях никто не запирает. От кого запирать? Свои ведь кругом.

Я покивал головой. И верно: от кого им запирать, если все они — одна большая семья? От меня разве, который проник в эту семью с коварным намерением внести в нее раздоры? Но даже я не выполнил своего намерения и теперь готовился оставить их в покое.

— Тут где-то пристань есть у вас на реке. Как ближе к ней пройти?

Она указала мне на узкую полевую дорогу:

— Идите по ней напрямик, никуда не сворачивая. Справа от вас останется вон тот ветряк, а слева — деревня Кряжино. Выйдете на ток и увидите дорогу из Кряжина на Корнево. По ней и дойдете. Только не зацепите там ничего, на гумне, если насквозь проходить будете. Не любит наш изобретатель, когда нарушают его порядок. У него там все разобрано, разложено.

— Что разобрано?

— Молотилка и веялка. Он их вместе объединить хочет и веялку переделать.

— Я не буду ему мешать.

— Помешать ему вы не сможете. Он там только по ночам бывает.

— Почему только по ночам?

— Потому что днем на полевых работах.

— Значит, его заставляют работать и днем и ночью?

— Нет, ночью никто не заставляет. Это его добрая воля.

— А-а, понимаю! Это его собственные молотилка и веялка.

— Нет, собственных у нас нет. Это колхозные.

— Так зачем же он по ночам? Или заработать хочет побольше?

— Да ему за это совсем ничего не платят. На кривулинском току он уже сделал такое и ничего, кроме спасиба, не получил. И здесь вряд ли получит.

— Так зачем же он даром тратит свои ночи?.

— А вот подите спросите его.

29

Спросить я, конечно, не смог, потому что гумно было пустое, когда я до него добрался. Вокруг стояли скирды прошлогодней соломы и высились груды мякины, а внутри под навесом гумна лежали части молотилки и веялки. Сами они, наполовину разобранные, занимали место посреди гумна. Но изобретателя, работающего на кого-то даром по ночам, возле них не оказалось. Поэтому я прошел мимо гумна и, высмотрев издали дорогу на Корнево, спустился по тропинке к ней.

Эта дорога уже была мне знакома. По ней я очень скоро вышел к той огромной лощине, на склоне которой сидел накануне. Я и теперь не удержался от соблазна пробраться с дороги в сторону на знакомое место, где и уселся опять среди густой травы и цветов спиной к высокой стене беспокойной колосистой ржи и лицом к широкой травянистой долине, по которой разбрелось огромное коровье стадо.

Куда мне было торопиться? Кто меня подгонял? О еде у меня не было заботы, ибо опять набилась русская женщина, которая угостила меня обедом. Я не мог ей помешать выполнить вложенное в нее самим господом богом назначение. Она угостила, и я вынужден был взять на себя нелегкий труд принять ее угощение. Так они устроены, эти русские женщины, и не мне менять их природу.

Итак, о еде у меня не было заботы, а теплоход уходил от пристани в десять часов вечера. И вдобавок никаких препятствий на моем пути к пристани больше не предвиделось. Куда мне было торопиться и зачем? Русское солнце грело меня, свободно разместясь в ярком голубом небе, и в ноздри опять проникали приятные запахи земляники, цветов и травы. Я устроился поудобнее, протянув ноги вниз по травянистому откосу и глядя в знакомую даль.

И вот опять в изгибах неровностей земли, в шевелении хлебов и кустарников на выпуклостях ее холмов, в движении дыма над крышами домов деревни Корнево, в блеске далекой реки с темной кромкой леса позади нее и в податливой упругости редких белых облаков на сверкающей синеве неба, — во всей этой подвижной огромности, едва вбираемой глазом, опять проглянуло на короткое мгновение красивое лицо моей женщины. Оно проглянуло, заполнив собой на миг весь видимый мне мир, и тут же растворилось во всем том, что заполняло.

Но я все же успел уловить устремленный на меня взгляд красивых темных глаз. И почему-то мне показалось, что на этот раз в них было меньше гнева. Не знаю, чем это объяснить. Может быть, светлое облако, плывя по небу, пришлось на мгновение как раз между ее бровями, не дав им сдвинуться вместе в одну большую, грозную бровь, которая так напоминала темную мохнатую птицу, раскинувшую крылья над бурями и молниями. А может быть, я слишком сильно хотел ее видеть более милостивой — потому она и представилась мне такой?

Стараясь удержать в памяти ее новый, подобревший облик, я закрыл глаза и откинулся на спину. Но что-то не получилось у меня с удержанием в памяти ее подобревшего облика. Не хотел он закрепиться в моей памяти, где все расплылось и затуманилось, как только я закрыл глаза. Должно быть, жаркая погода оказывала свое действие. Да и обед, пожалуй, действовал в союзе с жарой, ибо это был настоящий увесистый русский обед. Под звонкое стрекотанье кузнечиков я стал понемногу задремывать и скоро незаметно для себя заснул по-настоящему.

Проснулся я в сумерки и мигом вскочил, глядя на часы. Но основания для тревоги не было. До теплохода оставалось еще целых полтора часа. А дойти до пристани я мог минут за двадцать. Это я уже проверил накануне. И теперь я без особенной торопливости выбрался на дорогу, чтобы продолжить свой путь к пристани. Вокруг было тихо, только шелестели высокие русские хлеба, и где-то над ними еще чирикали птицы, не успевшие начирикаться за день. Вечерняя заря пока еще сохраняла свою первоначальную яркость, разливая над землей мягкий розоватый свет, позволяющий видеть не менее далеко, чем днем. Но на том гумне, мимо которого я недавно прошел, уже горела электрическая лампочка. Я не сразу ее заметил. Колосья ржи, мотаясь перед моими глазами туда и сюда, заставляли ее непрерывно мигать и временами совсем заслоняли.

Как видно, изобретатель уже принялся там за свою бесплатную ночную работу. Я постоял немного на дороге, ловя мигание лампочки. Непонятно все же было, что заставляло человека после дневных трудов работать еще и ночами? Кто принуждал его к этому, не давая ему ни сна, ни отдыха?

До гумна было не так уж далеко. Стоило пройти немного назад по дороге и подняться на холм по тропинке между хлебами, чтобы выйти к нему с тыльной стороны. Прикинув по часам свои запасы времени, я таки сделал. Возле гумна я замедлил шаг, надеясь рассмотреть этого непонятного человека издали, не привлекая его внимания, и после этого незаметно вернуться на дорогу, продолжая свой путь к пристани. Ведь я не знал, кто он был, этот человек, какое носил имя и где провел войну. Но никого не было видно на гумне. Горела висящая на проводе лампочка — и только. Готовый вернуться на свой путь к пристани, я прислушался и даже шагнул напоследок под навес гумна. И в это время раздался грозный окрик: