Другой путь. Часть 2

Он взял в руки запасную деревянную планку, тонкую и гибкую, щелкнул по ней пальцем и, приложив к уху, сказал:

— Прочность планки по звуку определить можно. Дерево богато звуками. Не замечали? Все самые мягкие и благородные звуки — в нем. Недаром оно на скрипки идет, на гитары и мандолины всякие. Нет у него пока заменителя в инструментах подобного рода, да и не будет, пожалуй. Как вы думаете?

Как я думал? Да никак я не думал. Для какой надобности стал бы я об этом думать? Я думал о том, чтобы спросить, сколько ему платят за дополнительную ночную работу. Вот чего касались мои думы. Но все же я ответил:

— Да, дерево — это хорошо.

Он засмеялся:

— Еще бы не хорошо! Кто скажет, что дерево — это плохо?

Смех у него был мягкий и тихий. Он словно сдерживал его слегка, чтобы не дать мне повода для обиды. И лицо его на это время как бы прояснилось изнутри, утратив очертания мужской суровости. Судя по его смеху, он все еще не торопился учинить надо мной расправу. Однако каким бы ни был его смех, но все же это был смех, и касался он меня. Поэтому я добавил:

— Но дерево дает не только звук.

Он спохватился:

— Верно! Я и забыл, что говорю с жителем лесной страны, где дерево кормит целый народ. Вы правы. Не мне перечислять вам свойства дерева. А теперь прошу вас включить вон тот рубильник. Включите и смотрите на меня. Когда я подниму руку — выключайте.

Я включил рубильник. Мотор загудел. Молотилка и веялка заработали. Но вот что-то в них лязгнуло и затарахтело, нарушая плавность работы. Он поднял руку, и я выключил рубильник. Мотор остановился. Ворча что-то про себя, Иван взял гаечный ключ и снова сунулся под машину. Я ждал, стоя у рубильника. Спустя минут восемь он вылез и опять приказал мне включить рубильник. И опять что-то не так сработало.

Это повторилось раз пять, после чего он снова довольно основательно расположился под машинами и, лязгая там железом о железо, проворчал:

— Придется опять кузнеца брать за бока.

Видя, что расправа надо мной все еще откладывается, я ввернул наконец свой вопрос:

— Много ли вам платят за эту ночную работу?

Он ответил нехотя:

— Какая тут работа? Это горе, а не работа.

Я сказал:

— Ну, все-таки. Вот вы в Кривулях наладили то же самое. Сколько вам за это заплатили?

— Да нисколько. Хорошо еще, если «спасибо» скажут. А если заест механизм, то и колотушек не оберешься.

— Зато вам, наверно, здесь какую-нибудь награду дадут?

— Дадут! Догонят за порогом и еще дадут!

— Так зачем же вы работаете?

— А я и не работаю. Какая это работа? Это эксперимент. Удастся — хорошо. А не удастся — все шишки на мне.

Я больше не стал донимать его вопросами. Что пользы было в моих вопросах? И без вопросов теперь все окончательно для меня прояснилось относительно их колхозных дел. Если до этого что-то еще оставалось для меня неузнанным, то вот оно, самое наипоследнее, чего я пока еще не знал про их колхозы. И теперь я мог спокойно идти к пристани, чтобы возвратиться в Ленинград.

И пока он там копался, под молотилкой, разбираясь в ее неполадках, я потихоньку выбрался из-под навеса гумна и направился к тропинке. Так удалось мне спастись от неминуемой расправы. О, я умел при случае извернуться наперекор судьбе. А может быть, меня спасло то, что он оказался не тем Иваном? Все могло быть, конечно, все могло быть в этой таинственной России, которая только о том и думала, как бы напасть скорее на бедную маленькую Финляндию, чтобы отнять у нее болота и камень.

Как бы то ни было, мне удалось без помехи спуститься к дороге, идущей в сторону пристани. Но часы мои уже показывали десять, и, стало быть, на теплоход я опоздал. Пришлось отложить отъезд до утра и отправиться по этой же дороге прямиком на ночлег. Хозяина опять не оказалось дома. А остальные уже спали, кроме старшей хозяйки. Она сказала мне укоризненно, приглушая по случаю позднего часа свой певучий говор:

— Где же это вы пропадали весь день? Мы тут затревожились было, да парторг Василь Мироныч зашел и говорит: «Не беспокойтесь. Где надо, там он и есть». Ну, мы и успокоились. А теперь садитесь уху свежую кушать и стерлядку жареную. Это рыбаки из Чуркина прислали. Узнали, что финский гость нашими колхозными делами интересуется, — и занесли. Пускай, мол, рыбки нашей среднерусской отведает. Кушайте на здоровье!

Так у них тут водится. Они кормят редкой и вкусной рыбой того, кто интересуется их колхозными делами. Это как бы плата за проявленный интерес. Кто не интересуется, того они не кормят. Для них важно, чтобы ты интересовался. И если ты захотел полакомиться нежной русской рыбой из реки Оки — прояви интерес. Только и всего. Конечно, это весьма нелегкий труд — проявить интерес к их колхозным делам, но рыба того стоит. По крайней мере я съел начисто все то рыбное, что оказалось передо мной на столе, и лег спать с изрядной тяжестью в желудке.

Так закончился десятый день моего отпуска. Но, перед тем как заснуть, я должен был, кажется, еще что-то сделать, исходя из каких-то там советов Ивана Петровича. Что бы такое обязан был я сделать? Кажется, подумать о чем-то. О чем бы таком обязан я был подумать? Ах, да! Насчет пригодности русских к дружбе с финнами обязан я был что-то такое себе уяснить. Но зачем стал бы я напрасно пытаться это себе уяснять, если давным-давно установлено у нас, в Суоми, давным-давно записано, заучено и закреплено в умах, что не может никогда быть никакой дружбы у русских с финнами. Слишком несправедливо распределил бог между ними блага земли.

Мне ли было менять это давно установленное мнение? И чем подкрепил бы я свои доводы, опровергающие его? Тем, что я здесь на каждом шагу встречал и слышал? Но это была одна только голая пропаганда со стороны коварных русских, задумавших втереть очки попавшему к ним в лапы одинокому финну. Вот что это было такое, если исходить из давно установленного у нас мнения.

И, сверх всего, где-то там, далее, в глубине России, продолжал высматривать меня тот страшный Иван. Высоко вздымаясь над своими бескрайними русскими дорогами, он зорко вглядывался в них, готовый в любую минуту схватить меня своей железной рукой. И не было бы мне тогда спасения.

Только огромный Юсси Мурто мог бы представить собой какую-то защиту. Но он стоял где-то там, на окраине севера, и не двигался. Он все еще думал о чем-то, угрюмый, молчаливый Юсси, вглядываясь внимательно во все то, на что наталкивался здесь я. И он вглядывался также в серо-голубые глаза Ивана своими ясными светло-голубыми глазами, вглядывался серьезно и пристально, как бы готовясь о чем-то очень важном его спросить. И тот ждал его вопроса, не выказывая, однако, особого нетерпения. Он как бы только на миг повернулся к Юсси с учтивой вежливостью, готовый выслушать вопрос и дать на него нужное разъяснение, но в то же время готовый спокойно отвернуться, если вопроса не последует, Сам он, как видно, не нуждался в разъяснениях. И от молчания Юсси Мурто у него тоже ничего в жизни не менялось.

Зато у меня менялось. Как я ни крепился, но сон одолевал меня постепенно. И, не успев дождаться той минуты, когда Юсси соизволит наконец раскрыть свой молчаливый рот, я заснул.

30

Когда я проснулся, в доме опять не оказалось никого, кроме старшей хозяйки. Но время было не такое уж позднее по моим новым, праздным нормам жизни. Часы показывали девять, и, следовательно, до отхода теплохода оставалось еще целых два часа. Пока я брился и умывался, хозяйка приготовила мне омлет и подогрела пирожки с мясом. Я приналег на них довольно основательно, имея в виду предстоящий мне далекий путь, и запил их двумя стаканами чая.