Другой путь. Часть первая

За пределами площади я вышел из колонны и остановился, пропуская мимо себя людской поток, пестревший флажками, портретами, прикрепленными к палкам, разноцветными осенними пальто, головными платками, шляпами, шапками, а главное — веселыми лицами всех возрастов. Женские лица меня особенно интересовали. Среди них было так много красивых и привлекательных! Но откуда я мог знать, которая из этих женщин вдова и как сильно она бьет мужчину по морде, когда он предлагает ей себя в мужья?

И тут я снова стал думать о своей женщине. Может быть, не так все это надо было принимать, как принял я? Может быть, это у них в обычае — выражать подобным образом свое согласие и радость? Мужчина предлагает женщине пожениться, а она в знак согласия кидает его об стенку. Только не слишком ли это рискованный обычай? Ведь можно, на рассчитав, так сильно его кинуть, что после этого не с кем будет скрепить согласие.

А может быть, она уже сожалеет о том, что совершила? В первый момент ей, допустим, что-то действительно не понравилось, но потом она спохватилась, что оттолкнула от себя редкий случай, и тут же раскаялась. И теперь она была бы рада услыхать от меня повторение тех же слов, но я уже далеко. И в мыслях я кажусь ей теперь с каждым днем все более привлекательным и подходящим для нее. Почему бы нет?

Обдумав про себя все это, я узнал у Петра почтовый адрес той деревни и написал туда письмо, в котором дал понять, что не сержусь, потому что на женщину нельзя сердиться. Женщина есть женщина и легко может что-нибудь не так понять, как нужно. С этим я заранее мирюсь, понимая, что не всегда голова женщины пребывает в подобном затемнении. Бывают в ней и светлые проблески. Я даже уверен, что она успела заново обдумать мое предложение и не нашла в нем ничего плохого, а скорее наоборот. И теперь она уже понимает, что совершила глупость, но считает неудобным в этом признаться. Так пусть не считает это неудобным. Я всегда готов принять любое ее извинение и никогда в жизни не буду ей попусту об этом напоминать.

Такое письмо написал я ей, потратив на это второй день праздника. Переписав письмо начисто, я отнес его в почтовый ящик. Попутно я прикинул время, нужное для доставки к ней этого письма. Самое большое, если оно будет идти сутки. На вторые сутки оно поступит к ней в руки. Ну, пусть на третьи сутки — мало ли какие задержки бывают на почте. А еще через два дня от нее придет ко мне торопливый и благодарный ответ.

Я подождал четыре дня. Ответа не было. Конечно, это тоже можно было как-то объяснить. Не всякая женщина способна так скоро уступить и признать свою неправоту. Ей надо помедлить немного с подобным признанием, чтобы не слишком снизить себе цену. Я это понимал и потому набрался терпения еще на два дня. Но прошли эти два дня, прошла неделя, а ответа от нее не было.

Что мне оставалось делать? Не у Петра же было спрашивать совета. У него самого дела с женщиной обстояли неважно, насколько я это заметил. Девушка Людмила бывала у него почти каждый день. Они вместе ходили в Филармонию и слушали там своих любимых пианистов. Но от этого самое главное у них не подвинулось ни на шаг. Я своими глазами мог в этом убедиться.

Как-то раз Иван Петрович и Мария Егоровна ушли в кино, оставив, как всегда, дверь своей комнаты открытой. Я зашел туда, чтобы поставить на место прочитанный первый том сочинений писателя Гоголя и взять второй. Мне было дано такое право — брать книги с полки Ивана Петровича без спросу, и я этим правом очень старательно пользовался. Зайдя туда, я увидел, что дверь в комнату его сына тоже приоткрыта. Я не знал, что он дома, да еще с девушкой. Мягкие каучуковые подошвы и коврик на полу делали мои шаги неслышными, и в этом была причина, почему молодые люди, сидя боком к приоткрытой двери, не услыхали меня и не шевельнулись.

Сидя рядом с девушкой, Петр соединил вместе свои ладони наподобие чаши и принял в эту чашу ее длинные русые косы, которые изогнулись там и скомкались, вылезая своими кольцами через края. И к этим благоуханным кольцам он прижался лицом, утонув по самые уши в их шелковистой скомканности и дыша ими. А она погрузила свои тонкие девичьи пальцы в густоту его собственных светлых волос и нежно шевелила ими, глядя на него сбоку. И какой это был взгляд! О, бог мой! Никогда в жизни не дождаться мне от женщины такого взгляда…

Конечно, первый том Гоголя так и остался у меня в руке, а второй остался непотревоженным на полке Ивана Петровича. Я тихо вернулся в свою комнату и просидел там до конца вечера за другими книгами. Но читалось мне плохо. Я смотрел в книгу и думал о том бедняге, который сидел там, через комнату от меня, зарывшись лицом в девичьи косы. Это было все, что он умел делать, оказавшись наедине с девушкой. Ничего другого он пока что не умел. Так ему и надо было, конечно, этому насмешнику! Хотел бы я увидеть в ту минуту его глаза. Вряд ли они таили на этот раз в себе смех. В такие минуты человеку не до смеха. Нет, не отсюда было мне брать пример того, что касалось обращения с русской женщиной.

Примером для меня мог бы, пожалуй, послужить сын Ермила, если бы я, конечно, поверил в его пример. Но, зная его подлинное, тайное назначение, я понимал, что ему не до женщин. А если у него и завязывалось какое-то знакомство с девушкой, то считать это надлежало не более как маскировкой. Я очень хорошо запомнил выболтанную разговорчивым Ермилом страшную правду о подготовке легиона двухметровых нападателей и теперь видел его громадного сына только в этой роли. А как иначе мог я его видеть, если такая и была мне определена задача, чтобы видеть невидимое? И мало стоил бы я в глазах Юсси Мурто, когда бы не умел все это выискивать и вскрывать. Поэтому я выискивал и вскрывал, и громадный сын Ермила тоже был у меня все время на примете.

Вот он вышел из своего строительного техникума, который помещался у них на улице Герцена. Чем он занимался весь день в этом техникуме? Конечно же, проходил подготовку к нападению на Суоми. Это я теперь точно знал, ибо даже Ермил Афанасьевич, припертый к стене моими ловкими вопросами, вынужден был это признать. Да и сам строительный техникум только для вида назывался так. А внутри него создавались, надо полагать, никак не строительные планы.

Итак, он вышел на улицу из дверей этого страшного дома, который под видом строителей готовил разрушителей, вышел и оказался впереди меня. Я нес ему в тот субботний вечер металлические крепления для лыж. Накануне я обещал заменить на его лыжах старые крепления новыми и теперь готовился выполнить обещание. Он шел в сторону Исаакиевской площади и, дойдя до конца улицы, свернул налево к своему переулку. Я не стал его нагонять, зная, что через несколько минут мы и без того сойдемся у него дома.

Но он почему-то не зашел в свой переулок, хотя и приблизился к нему. Пройдя ту часть асфальтированной площади, которая перекрывала на протяжении всей своей ширины кусок реки Мойки, он дальше зашагал вдоль ее набережной. Это меня немного озадачило. Если он уходил надолго, то как было поступить с его лыжами? Мог ли я их взять без него? А может быть, он раздумал их переделывать? Для верности надо было спросить его об этом еще раз.

И я пустился вслед за ним, стараясь не упустить из виду его меховой шапки и широких плеч в черном пальто, которые возвышались над плечами и шапками других. Но как ни быстро я перебирал ногами, однако догнать его не смог. Он тоже перебирал ногами не так уж редко, а каждый его шаг стоил полутора моих. Но когда я решился наконец припуститься бегом, он уже зашел в чью-то парадную дверь.

Вошел и я туда. Это была какая-то полутемная парадная с выходом во двор. Пока я раздумывал, куда мне кинуться: на двор или вверх по лестнице, на втором этаже открылась дверь, и женский голос произнес обрадованно:

— Это ты, Ника? Заходи.

Но его басистый голос ответил не слишком уверенно:

— Нет, спасибо. Я только так… напомнить пришел, что завтра мы едем. Без четверти восемь сбор на вокзале.

— Да я же помню. Обязательно буду.

— Ну вот. Хорошо. До свидания.

— И это все, что ты пришел сказать?

— Да, я случайно заскочил мимоходом. Сегодня мне крепления сменят у лыж, так я вспомнил кстати.

Сказав это, он стал спускаться по лестнице. Но та, что с ним разговаривала, в один миг присоединилась к нему, спрашивая пытливо:

— А почему не зайдешь, Ника? Зайди! Дома никого, только мама.

— Ах, все-таки мама…

— Ну и что же?

— Но я хотел… тебе одной…

— Что мне одной?

— Сказать хотел… чтобы уяснить наконец… Не могу я так без конца…