Другой путь. Часть первая

— Что не можешь без конца?

— Да так… просто… А завтра опять в компании… Вот я и заскочил, чтобы наедине…

Говоря это, они спускались но лестнице все ниже и ниже. Внизу лампочка не горела, и свет с верхних площадок лестницы проникал туда в ослабленном виде. В полумраке они не заметили меня, не успевшего уйти, и мне пришлось волей-неволей дослушать их разговор до конца. Впрочем, это даже не было похоже на разговор. С разговором дело обстояло плохо у сына разговорчивого Ермила. Он попробовал еще раз что-то ей объяснить, но не сумел и остановился у выходной двери, потупив голову.

Но, потупив голову, он смотрел вниз, а снизу к нему было выжидательно обращено лицо девушки, заслоненное от меня черными волосами, которые не просто свисали с ее головы на плечи, но, распираемые густотой и курчавостью, раскинули свои сцепившиеся пряди на все доступные им стороны. И вдруг он обнял ее за плечи и поцеловал.

То есть я не могу сказать наверное, что он успел это сделать. Я старался не смотреть на них, стоя в темноте под лестницей, и, конечно, мог что-то упустить. Но что девушка успела ответить ему более основательно — это я, пожалуй, уловил. Не знаю, правда, доподлинно, что это было: просто толчок ладонью в лицо или что-нибудь покрепче. Во всяком случае, звука затрещины я не слыхал, и если бы таким же образом ко мне прикоснулась моя женщина, я принял бы это за самую нежную ласку и взлетел бы на седьмое небо от радости. Но тут поступили по-другому.

Парень выпустил ее и постоял с минуту, насупившись. Она спросила: «Тебе больно?» — и снова попробовала заглянуть ему в лицо. Но он круто повернулся и вышел на улицу, хлопнув парадной дверью. Девушка в первый момент потянулась было вслед за ним, но потом тоже круто повернулась на месте и побежала вверх по лестнице, хлопнув наверху своей дверью.

47

Да, это все стоило того, чтобы проследить, как оно пойдет дальше. Поэтому на следующий день я тоже поехал с ними на лыжную прогулку в Кавголово, хотя и не договаривался об этом. На моих лыжах, купленных за неделю до этого, были такие же крепления, какие я приспособил сыну Ермила. Пользуясь этим, я показал им там, на снежных склонах, поросших сосной, все, что умел по части спусков и поворотов. Но я мало кого удивил. Это были все рослые и гибкие ребята, которые сами могли поучить меня кое-чему в лыжном деле. Даже их девушки показали себя молодцом. А парни свободно проделывали все, что принято проделывать на лыжах с давних времен. Проезжая мимо, я услыхал, как один из них сказал другим про меня:

— А этот папаша тоже неплохо держится. Финский стиль чувствуется. Молодец старик!

И это было все, что выпало мне в награду за пролитый пот. Оставалось только надеяться, что сын Ермила не проговорится относительно моего происхождения и не принизит этим то финское, что я собой представлял. Но, кажется, я мог не беспокоиться. Хоть он и держался ближе к своим ребятам из строительного техникума, но болтливым не был, как видно, даже с ними.

А держался он к ним ближе для того, чтобы быть подальше от той девушки, которую я узнал по черным волосам еще на вокзале. Что касается ее, то она все время крутилась около, явно пытаясь перехватить его на каком-нибудь спуске и заговорить с ним. И был момент, когда мне показалось, что такой разговор начался. Она вынеслась к нему из-за деревьев на середине его спуска и дальше помчалась рядом. Я тоже как раз пролетал мимо, пересекая наискосок их путь. Мой спуск был круче, и я не успел взглянуть на их лица в тот момент. Но голос девушки я узнал, когда она торопливо крикнула ему на ходу:

— Я не сержусь, но ты должен понять… Ты выслушай меня… Никанор!

Ответа я не слыхал. Да ответа, пожалуй, и не было. Сделав на полном ходу крутой поворот, я оглянулся и увидел, что Никанор продолжает уходить вниз, не глядя на нее, все еще кричащую ему что-то. Я не слыхал, что она ему кричала. Ветер дул от меня в их сторону. Пройдясь по холмам, он колыхнул утяжеленные снегом сосновые сучья и сорвал с них что мог, превратив это в сыпучие белые облака, которые пронеслись между оранжевыми стволами и развеялись, оставив на плечах лыжников белые следы. Сквозь остатки этой снежной пыли я видел, как на середине склона Никанор вдруг круто свернул в сторону и сразу оторвался от своей девушки. А ее вынесло на озеро, где она постояла немного, выискивая его глазами, а затем потащилась на станцию.

Вот как повернулось у них дело после того случая в парадной. Кто бы смог это предвидеть? Выходит, что я поторопился, написав письмо своей женщине. Не следовало с этим торопиться. Но оставалась еще надежда, что она по какой-нибудь случайности не получила моего письма и переживала то же самое, что эта девушка. Почему бы нет? И в таком случае это было для нее очень страшным наказанием. Если эта девушка раскаялась уже на второй день, то сколько же терзаний испытала она, моя женщина, за многие дни с октября по декабрь? Сколько раз, наверно, за это время она собиралась приехать ко мне, чтобы попросить у меня прощения, и не решалась. Женская гордость и женский стыд мешали ей так поступить.

Но, с другой стороны, не довольно ли было с нее такого страшного наказания? Не наступила ли пора простить ее глупость? Я был не из жестоких и решил доказать ей это. Под Новый год я написал ей письмо, в котором пожелал ей нового счастья и намекнул, что оно не так уж далеко от нее, ибо я не злопамятный. Женщина так и устроена в жизни, чтобы ошибаться и раскаиваться, а наше мужское дело — не отвергать ее раскаяний. Поэтому, если она даст мне понять, что готова исправить свою ошибку, то с моей стороны препятствий к этому не будет, а наоборот — полная поддержка.

Так я написал ей и после этого снова подождал неделю. Ответа от нее не было. Я спросил Марию Егоровну:

— Скажите, Мария Егоровна, не откажите в сомнительности, как поступает у вас человек, если ему не отвечают на письма?

Она поставила передо мной кофейник с горячим кофе и подвинула поближе к моему стакану масло, булку, колбасу и банку со сгущенным молоком. Подвинув это все ко мне, она заглянула в шкафчик, проверяя, не осталось ли там еще чего-нибудь из моих запасов, и только тогда ответила:

— Как поступает? А так и поступает — ждет.

— А если все-таки нет ответа?

— Снова пишет и снова ждет.

— Но он же не знает, доходят его письма или нет.

— Ништо! Узнает. Если не доходят — они к нему же назад вернутся.

Вот как, значит, у них обстояло дело. Выходит, что мои письма дошли. Очень хорошо. А может быть, и не очень хорошо. Может быть, совсем даже плохо, что она получила их. Если бы она их не получила, то все у меня сложилось бы, как у Никанора, который не делал никакой попытки мириться со своей девушкой, тоже ударившей его по морде, но зато с ее стороны встречал столько попыток, что не знал, куда от них деваться.

Дошло до того, что она старалась иногда перехватить его у выхода из техникума, стоя на углу улицы Герцена и Исаакиевской площади среди людей, ожидающих автобуса. Но он, заметив это, стал уходить из техникума в другое время в другую сторону. Зато я не миновал с ней встречи, вынужденный проходить каждый вечер мимо этой остановки на своем пути к Ермилу Афанасьевичу, у которого моя работа затянулась. Однажды она всмотрелась в меня внимательней, узнала и окликнула сердитым голосом:

— Послушайте, простите, не знаю вашего имени…

Я остановился и сказал:

— Турханен.

— Как?

— Турханен. Аксель Турханен.

— Ах, так. Скажите мне, пожалуйста, товарищ Турханен, вы часто ходите с Никанором Антроповым на лыжные прогулки?

— Нет, не часто. Иногда вечером.

— А еще с кем он ходит, не знаете?

— Знаю. Больше ни с кем не ходит.

— А вот в то воскресенье, две недели назад, помните? Что это за компания была с вами? Там еще три девушки были.

— Не знаю. Это не с нами. Это чужая компания из его училища.