Другой путь. Часть первая

Но об этой неудаче в соревновании я не собирался писать своей женщине. Ей не обязательно было это знать. С нее довольно было и того, что я сообщил ей о своей победе на четвертом этаже. Больше я ничего не собирался ей сообщать, помня урок Никанора. Пора было совсем прекратить с ней разговоры, раз они не помогали делу. И, думая об этом, я написал ей еще одно письмо, в котором сказал, что надо иметь какое-то понятие о вежливости и ответить хоть что-нибудь. Человек ради нее перевоспитался и проникся коммунизмом, а она не желает его даже замечать. Надо или похвалить его за это, или послать к черту, но не молчать. А то человек пишет, старается, русский словарь без конца листает, русскую грамматику перечитывает. Сколько труда тратится на каждое письмо, не говоря уже о деньгах. На одни марки четыре рубля двадцать копеек извел. Надо хоть это принять во внимание. Сказать надо прямо — в ту или другую сторону — и дело с концом!

Так я написал ей, хотя тут же подосадовал, что упомянул про деньги. Это была просто шутка, а она могла не понять шутки. Но я напрасно беспокоился. Даже на это письмо не было дано ответа. Не заслужил я его. Такая выпала на мою долю судьба. У всех что-то получалось в жизни, только у меня не получалось.

Новое открытие сделал у своей Людмилы молодой Петр. Этому я опять стал свидетелем случайно, сам того не желая. Каучуковые подошвы снова меня подвели. Мало того, что они сами по себе не издавали шума, им в этом еще помог продолговатый коврик в комнате Ивана Петровича. Я шел по нему, как всегда, к полке с книгами, когда заметил сквозь приоткрытую дверь свет в комнате Петра. Дверь у него всегда сама собой приоткрывалась, если он забывал подпереть ее изнутри стулом. И в эту приоткрытую дверь я увидел их обоих. Она сидела на кушетке в расстегнутой кофточке, розовая от смущения. А он стоял перед ней на коленях и целовал поочередно ее обнаженные груди, целовал с таким благоговением, как это делает верующий, целуя изображение Христа. Мне ничего не оставалось, как отпрянуть скорей назад и вернуться в свою комнату.

Вот, значит, к чему они уже подошли! Еще одно открытие сделал он в своей девушке. И, надо думать, он был теперь не так далек от последнего и самого главного открытия, после которого все в его жизни должно было установиться на свое место. И это открытие было, как видно, не за горами. А у меня все еще не было впереди никакой ясности с моей женщиной. Поэтому неудивительно, что я загрустил немного.

Избавить себя от грусти я мог бы, увидя еще кого-нибудь в таком же состоянии. И для этого я решил наведаться к Никанору, к этому юному великану с круглым детским лицом, тоже отмеченным однажды увесистой женской ладонью. Мельком я уже встретил его раза два в начале лета, но оба раза не решился подойти близко. Первый раз я увидел его в такой момент, когда он только что разминулся со своей девушкой. Она шла рядом с другим парнем, тоже довольно высоким, но потемнее волосом. Проходя мимо Никанора, она кивнула ему, а потом оглянулась. Однако он не ответил на ее кивок и оглянулся не сразу, а когда оглянулся и даже остановился, они уже были далеко. Он крикнул: «Варя!» — но крикнул не особенно громко, вернее — совсем не громко, даже скорее тихо. Не крикнул, а только произнес. Она продолжала удаляться от него вместе с чужим парнем, не услыхав его робкого зова. Тогда и он пошел своей дорогой. Видя его расстроенное лицо, я не стал его останавливать и тоже прошел мимо.

В другой раз я увидел его в саду перед зданием Адмиралтейства. Он стоял под старой липой, уже одетой в молодую листву, и вел разговор с тем самым темноволосым парнем, которого встретил тогда идущим рядом со своей Варей. Он говорил тому парню что-то очень серьезное, а тот усмехался и отвечал ему какими-то шутками. Тогда Никанор вдруг взял его обеими руками за грудь и слегка стукнул спиной о толстый ствол дерева. При этом он сказал негромко:

— Я только предупредить хочу… предупредить… предупредить…

И, говоря это, он еще раза два стукнул темноволосого парня спиной о ствол дерева, отчего оно испуганно затрясло молодой пахучей листвой. Но парень продолжал усмехаться, глядя прямо в глаза Никанору. А когда тот выпустил его, он спросил насмешливо:

— Это все? Или мне и впредь ожидать подобных же наставлений?

Но Никанор уже зашагал прочь от него, недовольный тем, что вокруг них начали собираться люди, гулявшие в саду.

Я, конечно, знал, о чем он хотел предупредить этого парня. Он хотел предупредить его о том, что скоро будет состоять в своем страшном легионе — и тогда держись! Вот о чем он хотел его предупредить. Никто не сумел бы об этом догадаться. Один я догадался. Один я умел тут все у них разгадать своим редким умом. Но я не стал раскрывать этот секрет темноволосому парню. Не стоило его пугать. Довольно было и того, что я сам умудрялся носить в себе столь жуткую тайну.

Зато я не знал, как сложились у Никанора дела с его девушкой. А узнать стоило. Другого примера, так близко схожего с моим случаем, у меня перед глазами не было, ибо Петр с его Людмилой не могли служить мне примером. Ему не попадало от нее по уху. К тому же он за это время кончил свой институт и уехал. Его направили куда-то в южные степи, где предполагалось наладить их орошение за счет волжской воды. В семье говорили, что он сделался где-то там, у Волго-Донского канала, начальником самого крупного шагающего экскаватора, знаменитого на всю страну.

Я так и не узнал, какое следующее открытие сделал он у своей Людмилы. Но не спрашивать же было об этом у нее самой. Она приходила раза два к его родителям, разговаривала с ними, сидела подолгу в его комнате, а потом тоже уехала к нему в южные степи.

Их отъезд ничего у меня не изменил, потому что я все равно не собирался у них учиться делать какие-то открытия в своей женщине. Я не нуждался в таких открытиях. Меня заботило в ней совсем другое, и это другое больше совпадало с положением Никанора, чем с положением Петра. Поэтому я решил наведаться к Никанору.

Но спросил я все же Ермила Афанасьевича, когда дверь мне открыла его жена. Неудобно было спрашивать Никанора. На что он мне мог понадобиться? Время для лыжных прогулок давно миновало, а насчет летних прогулок мы с ним не договаривались, Поэтому я сказал в дверях, что мне нужен его отец. Причину прихода к его отцу легче было придумать. Можно было сделать вид, что я пришел по поводу рисунков, где он показывал, как менялся облик человека за время его истории. Можно было даже спросить, куда он собирается поместить финнов после того, как установит в своих рисунках коммунизм. Именно это можно было у него спросить. Где будут финны при коммунизме? Вот установится на земле коммунизм. Все люди будут говорить на каком-то общем языке. Хорошо. А финны? Как же они будут понимать этот общий язык? И кто будет понимать их самих? Похоже, что финнам очень туго придется при коммунизме.

Да, именно это собирался я спросить у Ермила Афанасьевича, идя к нему. Вот установит он на своих листах коммунизм. Все люди там будут у него сыты, одеты, обуты. А финны? Все будут рослые, красивые, счастливые. А финны? Как придут финны к этому счастью? Кто втянет в коммунизм финнов? Вот что мне хотелось узнать поподробнее.

Как смогут, например, туда попасть Ахти Ванхатакки или Пентти Турунен? Разве Арви Сайтури пустит их в коммунизм? А кто же тогда будет работать на его полях? Нет, не захочет допустить Арви Сайтури коммунизма в своей Кивилааксо. Не такой это человек, чтобы допустить на земле коммунизм. Надо знать нашего Арви, прежде чем отважиться на такие мечтания. Или, может быть, Ермил надеется, что в коммунизм пойдет сам Арви? Так пусть не надеется. Не пойдет Арви в коммунизм. Зачем ему коммунизм, когда он и без коммунизма неплохо устроился?

Такой примерно разговор собирался я затеять с Ермилом Афанасьевичем, чтобы потом, как бы невзначай, спросить его о сыне. Но его жена, открыв мне двери, сказала, что оба они ушли в кино. Так в один миг рухнул мой план. Пришлось попятиться назад, извиниться и откланяться.

Зато, придя на квартиру, я нашел на своем столе письмо. Оно пришло почтой. Первый раз пришло мне письмо за все то время, пока я жил в России. Сердце у меня забилось. Я уже догадался, от кого пришло это письмо, хотя было оно без обратного адреса на конверте. Вскрыв его, я первым долгом взглянул на подпись. Там стояли две буквы: «Н. П.». Так и есть! Надежда Петровна! Сестра Ивана Петровича. Она писала мне: «Можете успокоиться, товарищ Турханен. Все письма на указанную Вами сумму получила и, следовательно, имела удовольствие проследить весь процесс Вашего перевоспитания, завершившийся таким трогательным подсчетом затрат на почтовые марки. Полагаю, что Вы правы и Вам следует прекратить эту действительно бесполезную и убыточную для Вас переписку».

Шесть строчек всего было написано, да и то неполных. И не совсем приятное для меня было написано. Но все же это она писала, и писала мне, а не кому-нибудь. Она имела удовольствие проследить весь процесс моего перевоспитания. Дурак с куриными мозгами! Нашел кому пытаться втереть очки. И о трогательном подсчете затрат на письма тоже метко было сказано. Так мне и надо было, идиоту, за мою бестолковую шутку, которая теперь легко обернулась против меня. Я даже стукнул себя несколько раз кулаком по голове, чтобы наказать свои мозги за такой досадный промах.