Другой Владимир Высоцкий

Булат Окуджава стал исполнять свои песни публично с 1956 года. Вспоминая те годы, критик К. Рудницкий писал:

«В комнаты, где пел Окуджава, тесной гурьбой набивались слушатели. Юноши и девушки приходили с магнитофонами системы «Яуза». Его записывали, его переписывали. Записи Окуджавы быстро расходились по стране. Люди приобретали магнитофоны по одной-единственной причине: хотели, чтобы дома у них был свой Окуджава.

Вот это было внове. Раньше-то поклонники Утесова или Шульженко собирали пластинки, чтобы под звуки очередного шлягера скоротать субботний вечерок, а то и потанцевать. В этом же случае возникла совсем иная потребность: певец понадобился как собеседник, как друг, общение с которым содержательно, волнующе, интересно. Слушали не песню, не отдельный номер — слушали певца… Он еще ни разу не появился на концертных подмостках, а его уже знали повсюду».

Судя по тому поэтическому наследию Высоцкого, которое было опубликовано после его смерти, первые его песни датированы самым концом 50-х. В этих песнях еще нет того жесткого конфликтного стержня, который станет присущ последующим песням Высоцкого, хотя и целиком бесконфликтными их тоже назвать нельзя. Например, в песне «Если б я был физически слабым…» главный герой раздираем весьма непростыми внутренними противоречиями:

— Если б я был физически слабым — Я б морально устойчивым был, — Ни за что не ходил бы по бабам, Алкоголю б ни грамма не пил!..

Главный конфликт героев песен Высоцкого (а через них и его самого) в то время был завязан не столько на системе, сколько на пагубной привычке — алкоголизме. Поэтому практически во всех тогдашних его песнях присутствует выпивка.

Конфликт с системой будет вызревать в Высоцком постепенно и не без влияния того окружения, в котором он будет вращаться. Если бы он, к примеру, остался в МИСИ и получил профессию строителя, наверняка этот конфликт проявился бы тоже. Но он бы имел совсем иную форму. Это не был бы конфликт с системой, а лишь с отдельными ее недостатками или пороками. Однако судьба уготовила Высоцкому другую среду — интеллигентскую, да еще в основном еврейскую, которая всегда была критически настроена по отношению к существующей власти. Особенно со второй половины 30-х, когда руль государственного строительства был повернут в державно-патриотическую сторону. Именно в этой среде Высоцкому доходчиво и объяснили, что советская система не есть идеал, а скорее даже наоборот. Что на земле есть другая система, западная, и тамошняя демократия гораздо глубже и эффективнее советской. И что именно к такой демократии и надо стремиться. Наверняка Высоцкий и сам задумывался об этом, но эти мысли не могли выстроиться в единое целое, поскольку не имели под собой научной основы. Она появилась у нашего героя только тогда, когда он с головой окунулся в либерально-еврейскую среду. Именно она, что называется, «вправила ему мозги»: во-первых, подняла его образовательный уровень на приличную высоту, во-вторых — указала тот путь, по которому отныне будет развиваться его конфликтная натура.

Во многом благодаря еврейской поддержке стала раскручиваться и кинокарьера Высоцкого. Что неудивительно, поскольку в советском кинематографе, как уже говорилось, чуть ли не половина работников принадлежали к евреям, которые чаще всего помогали друг другу в карьерном продвижении. Как известно, первая роль Высоцкого в кино состоялась в 1959 году и ничем особенным не запомнилась. Может, — потому, что режиссер был русского происхождения — Василий Ордынский с «Мосфильма». Фильм назывался «Сверстницы». Работу в нем Высоцкого можно назвать настоящей разве что условно: он появился на экране всего на несколько секунд, с одной-единственной фразой: «Сундук или корыто». А вот его первая действительно большая роль (шофер Софрон) состоялась год спустя в фильме двух других режиссеров, причем дебютантов: еврея Льва Мирского и армянина Фрунзе Довлатяна «Карьера Димы Горина» с Киностудии имени Горького. Отметим, что армянская кровь в жилах Высоцкого хотя и не текла, но определенное отношение к этой нации он имел: вторая жена его отца была армянкой (Евгения Мартиросова-Лихолатова), а ее он считал своей второй мамой (в детстве он некоторое время жил с нею под одной крышей).

Кстати, свою вторую заметную роль в кино — матроса в «Увольнении на берег» (1962) — Высоцкий заполучил благодаря помощи его бывшего соседа по дому № 15 в Большом Каретном переулке — армянина Левона Кочаряна (он был вторым режиссером фильма) и Феликса Миронера (режиссер-постановщик). То есть опять Высоцкого приютил интернациональный еврейско-армянский тандем. Все было в полном соответствии с аббревиатурой из четырех букв - СССР, которая расшифровывалась как Союз Советских Социалистических Республик. В этом Союзе подавляющее большинство наций (а их было больше сотни) жили в дружбе и согласии, деля на всех одну общую судьбу. Определенное этническое размежевание существовало в высшей советской элите (отсюда и существование группировок державников и либералов), однако в низах общества люди все-таки старались жить дружно и сплоченно. И стержнем этой дружбы были именно русские — титульная нация в СССР. Все как у А. Пушкина, который писал: «Русская душа, гений русского народа, может быть, наиболее способны, из всех народов, вместить в себя идею всечеловеческого единения… Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только… стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите…»

Глава 2 «Я БЫЛ ДУШОЙ ДУРНОГО ОБЩЕСТВА…»

Летом 1960 года Высоцкий с успехом закончил Школу-студию МХАТ, однако продолжения этого успеха поначалу не последовало: на протяжении последующих четырех лет он вынужден был довольствоваться ролями статистов в разных театрах, поскольку его время еще не пришло — ни в театре, ни в кинематографе, ни в песне. Зато именно тогда он нашел женщину, которая стала матерью двоих его детей — недавнюю выпускницу ВГИКа (курс М. Ромма) Людмилу Абрамову, с которой он познакомился во время совместных съемок фильма «713-й просит посадку» (в нем Высоцкий исполнил роль второго плана — американского летчика, а Абрамова играла главную роль). В итоге он бросил свою первую жену — Изольду Жукову — и женился на Абрамовой. В этом браке (в первой же его фазе) на свет родились двое сыновей: Аркадий (29 ноября 1962 года) и Никита (8 августа 1964 года). Несмотря на то что семейная жизнь с этой женщиной продлится относительно недолго — всего семь лет, однако именно Абрамова и один из их сыновей — Никита — будут стоять у истоков создания Музея В. Высоцкого, которому суждено будет стать главным идеологическим центром по раскрутке в массовом сознании памяти о покойном барде. Но об этом мы поговорим чуть позже, а пока вернемся в начало 60-х.

Из трех ипостасей Высоцкого — театр, кино и песня — в те годы успешнее всего развивалась последняя. Именно она принесла ему первую славу — пускай и не столь значительную — в пределах Москвы и области. Примерно с начала 1962 года слава о Высоцком, как о певце блатной романтики, начинает курсировать в молодежной среде. То есть совсем недавно, в конце 50-х, когда он только начинал свою песенную карьеру, блатной темы в его творчестве практически не было, а теперь она стала основой его песенного репертуара. Почему? На мой взгляд, здесь было несколько причин, причем все они в той или иной мере лежали в плоскости политики.

Начнем с того, что именно в конце 50-х — начале 60-х в советском обществе началась широкомасштабная кампания по борьбе с преступностью, ставившая целью не просто снизить ее уровень, а… вообще искоренить в ближайшие два десятилетия (об этом чуть позже официально заявит Н. Хрущев). Эти события не могли остаться без внимания заокеанских идеологов психологической войны, которые вовсе не были заинтересованы в том, чтобы преступность в СССР пошла на снижение. Нет, рецидивистов на парашютах они к нам из-за океана не забрасывали, однако популяризировать тот же уголовный фольклор принялись весьма активно. Так, на западных радиостанциях, вещавших на СССР, было увеличено количество часов, отведенных блатным песням и рассказам о них, а в антисоветских издательствах начали печататься книги и брошюры на эту же тему, которые потом тайно привозились в СССР по различным каналам.

Руку помощи Западу в этом деле протянули и советские либералы-западники, которые ко многим подобным инициативам, спускаемым с кремлевского верха, относились, мягко говоря, скептически. Не могли они остаться в стороне и теперь, когда дело касалось такой проблемы, как борьба с преступностью, где западники занимали однозначную позицию: советская власть сама преступна по своей сути и все беды страны происходят от этого. А в качестве убойного аргумента приводили свою излюбленную тему — гулаговскую. Напомним, что именно в годы хрущевской «оттепели» началась широкая реабилитация жертв сталинских репрессий и на свободу стали выходить тысячи бывших зэков. Все они несли с собой в гражданскую жизнь лагерные привычки, в том числе и тамошний фольклор: блатную «феню», песни. Тогда даже выражение такое появилось, запущенное с легкой руки поэта-либерала Евгения Евтушенко: «Интеллигенция поет блатные песни» (то есть даже в среде интеллигентов стала модной романтизация уголовной жизни). При этом немалую роль в приобщении широких масс к подобному фольклору играли именно евреи, многие из которых были склонны к различным нарушениям закона. Видимо, поэтому в дореволюционные времена именно они составляли большинство политических преступников (насчитывая среди населения России всего 4,2 %, евреи тогда среди «политических» составили аж 29,1 %!), а также среди уголовников и разного рода мошенников (одна знаменитая Соня Блювштейн, она же Сонька Золотая Ручка, чего стоит!). Кстати, и блатную «феню» придумали опять же евреи.

Здесь в чем-то повторилась ситуация, сложившаяся в России перед первой революцией 1905 года, когда интеллигенция тоже «спелась» с уголовниками на почве совместного недовольства режимом. Как писал Л. Франк:

«Самый трагический и с внешней стороны неожиданный факт культурной истории последних лет — то обстоятельство, что субъективно чистые, бескорыстные и самоотверженные служители социальной веры оказались не только в партийном соседстве, но и в духовном родстве с грабителями, корыстными убийцами, хулиганами и разнузданными любителями полового разврата, — этот факт все же с логической последовательностью обусловлен самим содержанием интеллигентской веры, именно ее нигилизмом: и это необходимо признать открыто, без злорадства, но с глубочайшей скорбью. Самое ужасное в этом факте именно в том и состоит, что нигилизм интеллигентской веры как бы сам невольно санкционирует преступность и хулиганство и дает им возможность рядиться в мантию идейности и прогрессивности…»

Так что приход в этот жанр Высоцкого был закономерен. Именно в начале 60-х преступный мир в очередной раз начал свой путь к культурной легитимации, и герою нашего рассказа в этом процессе тоже нашлось место, причем весьма значительное. Как пишет философ С. Кара-Мурза:

«Именно то, о чем писал Л. Франк, мы видели в среде наших нигилистов, антисоветчиков-шестидесятников. Какие песни сделали В. Высоцкого кумиром интеллигенции? Те, которые подняли на пьедестал вора и убийцу. Преступник стал положительным лирическим героем в поэзии! Высоцкий, конечно, не знал, какой удар он наносил по обществу, он не резал людей, он «только дал язык, нашел слово» — таков был социальный заказ элиты культурного слоя. Как бы мы ни любили самого Высоцкого, этого нельзя не признать…»