Другой взгляд

Фанис впервые пожалел, что живёт так низко, так близко к земле. Стоило бы прыгнуть, но слишком коротким окажется полёт. Не хватит времени, чтобы испугаться и в страхе позабыть нелепую ситуацию, тягостный, бездарный финал. Сердце не успеет разорваться, и вся эта муть так и застрянет в нём, тёмным пластом ляжет на самое дно.

Он стоял, вцепившись в перила, и напряжённо смотрел перед собой. Во дворе чинно сидели на лавках бабушки-пенсионерки, играли на детской площадке дети: качались на качелях, возились в песочнице, скатывались с ярких пластиковых горок. Маленький мальчик в красной панамке и коротких джинсовых штанишках подкидывал ввысь полосатый мяч и силился его поймать. Упрямый мяч не давался в руки, падал на землю, катился прочь. Малыш бежал за ним, догонял, сжимал пухлыми ручонками и снова бросал и бросал…

«Может, у Аиды с этим её «человеком», преломившим их жизнь, тоже будут дети», – подумалось Фанису. Как-то странно подумалось: тихо, без гнева. Глазам стало горячо, и всё вокруг помутнело, сделалось расплывчатым и туманным.

– Улым! Фанис! Ты что делаешь, улым! Убьёшься! – надрывно закричала какая-то женщина.

Фанис вздрогнул и увидел, что по двору, размахивая руками, бежит мать. Она жила неподалёку и, видимо, примчалась на помощь. Большое тело её колыхалось, волосы растрепались, лицо покраснело, юбка съехала набок. Грузная, одышливая, она с трудом переводила дыхание, но не сбавляла шага, не желала останавливаться.

Сейчас добежит до подъезда, взберётся по лестнице, откроет дверь своим ключом, топая, как боевой слон, ворвётся в комнату и примется голосить: «А ведь я тебе говорила!» и «Я знала, что этим всё и кончится». Потом ринется к аптечке, начнёт рыться в ней, судорожно перебирая обильно окольцованными пальцами тюбики, пузырьки и флаконы, накапает себе пахучих «успокоительных» капель. Потом усядется рядом со стаканом в руке, станет рыдать и убеждать своего «улымчика», как ему повезло, что вовремя избавился от «этой шайтанки»…

– Нельзя там стоять! Упадёшь! – не унималась мать и почему-то вдруг свернула на детскую площадку.

Фанис удивлённо моргнул и тут, наконец, заметил, что полная женщина – вовсе не его мать. Она подскочила к горке, на вершине которой стоял карапуз в зелёной маечке, и попыталась стащить ребёнка вниз. Тот брыкался и возмущённо вопил, крепко вцепившись в перильца.

Фанису внезапно тоже захотелось закричать, заорать на весь двор, на весь мир – огромный мир, которому нет никакого дела до его перевёрнутой жизни. Но сил хватило только слабо махнуть рукой, повернуться спиной к лету, двору, небу, детям на площадке и скрыться в пустой квартире.

РУКОПИСЬ

Олег Васильевич Дубов запустил пятерню в волосы и принялся яростно, с хрустом, чесать голову. Это у него, как он сам говорил, «нервное». Завидев скребущегося шефа, подчинённые понимали: главред распсиховался не на шутку! Если честно, зрелище было то ещё: большие очки в старомодной оправе сползали на нос, лицо становилось болезненно-сосредоточенным, жёсткие волосы топорщились в разные стороны, как прутики метлы.

Но начальникам, как маленьким детям или тяжело больным, прощают многое. Почти всё. Тем более в целом мужик он был неплохой. Не щемил, не унижал, не орал, не воровал. В самые лихие годы не оставлял свою команду без зарплаты, ибо умел ладить с местной администрацией, умудрялся находить рекламу и подписчиков, удерживая журнал на плаву.

В этот раз Олег Васильевич расчесал свою многострадальную голову чуть не до крови, но никакого выхода из создавшейся ситуации так и не выцарапал. Угораздило этого чудака Неторопкина притащить свою дурацкую рукопись именно в «Лиру»!

Хотя куда ещё он мог её отнести? В их областном городе имелся всего один литературный журнал, который выходил каждый квартал. И, уж конечно, рукопись была какой угодно, только не дурацкой. Самым точным определением стало бы «гениальная». Дубов понял это, едва перевернув первую страницу. В рассказе под названием «Птичья стая» было всё: крепкий сюжет, который цеплял с первых строк, чеховская ясность и простота изложения, мягкий юмор, ювелирно выписанные образы, интересная и ненавязчивая подача.

За долгие годы, что Дубов возглавлял журнал, да и раньше, когда работал здесь же ответственным секретарём, ему не довелось встретить ни одного автора, которого можно было назвать хотя бы перспективным. Таланты почему-то не произрастали на скудной уездной почве. Хотя, скорее всего, процент одарённости был вполне нормальным, просто, почувствовав в себе божью искру, разжигать из неё пламя начинающие писатели стремились в столице. Кому нужна провинциальная известность?

А вот Неторопкину зачем-то оказалась нужна. Когда утром он возник на пороге редакторского кабинета, Дубов и вообразить не мог, чем обернётся этот визит. Чего можно было ожидать от малохольного, чёрт-те как одетого субъекта с перепуганными глазами и детской привычкой краснеть по любому поводу? Говорил Неторопкин, пришепётывая, поминутно откашливался и, видимо, от волнения, к месту и не к месту вставлял: «Прошу прощения».

Главред привык к постоянным авторам, творения которых из номера в номер украшали страницы «Лиры». Например, поэтесса Дарина Барская (в миру Даша Бабушкина) каждый раз поставляла длиннющие вязкие, тягучие, совершенно бессмысленные стихи, которые обожала читать нараспев, с подвыванием. Дубов давно отчаялся найти крупицу здравого смысла или настоящую, живую эмоцию в беспорядочном потоке сравнений, эпитетов, гипербол, метафор, метонимий и оксюморонов, которые щедро и без разбору выливала на читателей Бабушкина.

Олег Васильевич уже много лет не читал её стихов, автоматически утверждая их в номер. Просто прикидывал, как они встанут на журнальную полосу. Вот уж кто точно читал Барскую, так это корректор Лидия Борисовна, сухая, строгая и чрезвычайно грамотная дама, не пропускавшая ни одной, как она выражалась, «блохи» в рукописях. Но у той-то не было иного выхода: работа такая.

Лидия Борисовна читала, мужественно продиралась сквозь корявые тексты, ожесточённо правила их и тихо ненавидела и Дашу Бабушкину, и баснописца Аристарха Морозова, которому не давали покоя лавры Ивана Андреевича Крылова, и весельчака-фельетониста Пчёлкина, чьи тяжеловесные опусы не вызывали и намёка на улыбку, и новеллиста Архипа Эла. Последний был мрачным типом, поклонником литературы модернизма. Верхом литературного совершенства Эл считал «Улисса» Джеймса Джойса и «Замок» Франца Кафки, и стремился создать нечто подобное. Пока, на счастье редактора и корректора, Бог миловал. Им вполне хватало разжижающих мозги порождений поэтессы Дарины Барской.

Но особую лютость вызывал у Лидии Борисовны прозаик Влад Струйников – директор местной школы Владимир Петрович Стручков. К сожалению, он был чрезвычайно работоспособен и плодовит: строгал романы, повести и рассказы в неимоверных, диких количествах. Там неизменно присутствовали мозолистые руки пахаря, крестьянский пот, мудрый прищур сельского учителя, заливающиеся румянцем девичьи щёки, золотые колосья пшеницы, пьянящий дух родимой стороны, лучистая улыбка матери и прочие штампы, которые дружно кочевали из шедевра в шедевр. «Как Стручкову самому не надоедает», – поражался Дубов. Разнообразием сюжетов прозаик тоже не баловал. Ознакомился с одним творением – считай, прочёл их все.

Но корректоршу эта истина не избавляла от необходимости детально изучать каждый опус. Поэтому, исключительно из человеколюбия (должны же быть просветы в работе несчастной Лидии Борисовны!) Дубов ввёл в журнале рубрику «Золотое перо», где публиковались стихи и проза классиков русской и зарубежной литературы. Корректор же, вместо благодарности, всякий раз норовила отловить главреда в коридоре и намекнуть, что рубрику не мешало бы сделать более масштабной. А ещё лучше – отдать ей процентов девяносто всей печатной площади. Вот люди: дашь мизинец – норовят руку по локоть откусить!