Дружище

Из квартиры донесся шум. Что-то упало. Кто-то вскрикнул. А потом – глухие частые удары.

Игнат открыл глаза в тот момент, когда вышел папа. Лицо у него, руки, обнажённая шея были в мелких каплях крови. Глаза выпучены.

– Пойдём, – сказал коротко, сгребая Игната в охапку.

Вернулись в квартиру, где в коридоре ждала взволнованная мама. Игната оставили на пороге. Родители ушли в кухню, о чём-то там торопливо совещались.

– Я устала, – говорила мама.

И ещё:

– Когда-нибудь это закончится?

Игнат не знал, куда деваться. Ему вспомнилось, что он видел маму в больших жёлтых перчатках, кончики пальцев которых были в крови. Или это был один из тех страшных снов, из которых Игнат иногда не мог выбраться?

Родители вышли из кухни. Мама молча взяла Игната за руку, ладонь у неё была шершавая и тёплая.

Все вместе спустились на три этажа ниже. Игнат снова хотел остаться на лестничном пролёте, около лифта или даже спрятаться за мусоропроводом. Но мама провела его внутрь квартиры, а папа, зашедший следом, аккуратно закрыл дверь на замок.

Игнат понял, что забыл планшет с мультфильмами, но было уже поздно возвращаться.

Мама сразу направилась в ванную. Зашумела вода.

– Это ненадолго, – сказала папа мрачно. Он обманывал.

Игнат понял – надолго. Как минимум на всю ночь.

***

Мама возилась с уборкой.

Игнат сидел в кухне на табурете, старался смотреть в окно, но всё время переводил взгляд на вещи безымянной женщины. Папа заносил их из комнаты, складывал в кучу у батареи. Вещей было много, и они были в крови, будто вся квартира оказалась вдруг в крови. У мамы уйдёт вечность, она сотрёт руки до локтей, но ни за что не вычистит до конца.

В ванной шумела вода. Мама выносила тазик, исчезала за дверью комнаты, возвращалась. Лоб у неё блестел от пота. Папа же, складывая вещи, курил. Он редко курил в доме, обычно выходил на крыльцо, а тут задымил как ни в чём не бывало, и в кухне скоро стало едко от табачного дыма.

– Каждый раз говорю твоей маме, чтоб оставила всё, как есть, – сказал папа будто ни к кому конкретно не обращаясь. – Но она хочет убираться. Говорит, так ей легче справиться с нервами. Бесполезное дело, на самом деле, но, если ей конкретно помогает, почему бы и нет? Я курю, она убирает кровь. Каждому своё.

Холодное предчувствие всплыло в памяти, намекнуло на то, что произойдёт дальше. В его жизни уже были подобные ночи, были окровавленные одежды, хмурый папа и молчаливая мама, одетая в старое платье и с перчатками на руках. Те самые сны, из которых нельзя выбраться. Считалось, что он их не запоминает.

Докурив очередную сигарету, папа стал собирать вещи в мусорные мешки.

В это время в дверь квартиры кто-то осторожно постучал.

Из ванной высунулась мама, метнула на папу испуганный взгляд.

– Мальчик, ты здесь? – спросили из-за двери, и у Игната похолодело в затылке.

Голос был мужской.

– Мальчик, я умею фотографировать! – продолжил голос со странными заискивающими интонациями. – У меня хороший фотоаппарат, дорогой. Я знаешь, как классно умею? Мы тебя чётко сфотографируем. Хочешь, как рыцаря. Хочешь, как космонавта. Ну или как захочешь, конечно. Как мы оба захотим…

В дверь снова коротко постучали. Мама, затаив дыхание, прошмыгнула на кухню, прижалась к папиному плечу. Игнат же понял, что держится за деревянное сиденье табуретки – держится так крепко, что заболели пальцы. Спазм сжал горло, и где-то в опухоли-мешочке зацепились острыми коготками дурные слова.

– Я хочу тебя укусить, – сказал из-за двери другой голос, женский. – Я кусаюсь, мальчик. Тихонько так, незаметно. Никто не верит, и это здорово. Я могу укусить человека за шею в трамвае. О, это сладкие ощущения. Хочешь, укушу тебя тоже? Легонько. И ты меня сможешь укусить. Я разрешу, честное слово. Пойдём, а?

Игнат хотел спросить, что происходит, но папа крепко взял его за плечи и шепнул:

– Просто сиди и смотри. Хорошо?

А в дверь уже не стучали, а скреблись. Ещё один голосок, писклявый, с надрывом, не разобрать – мужской или женский.

– Мальчик, а, мальчик, я щенка привёл. Разрежем вместе? Чур, мои глаза. А себе можешь язык взять. Или что ты там захочешь. Язык, говорят, вкусный. Объедение.

И тут же новый голос:

– Они в лесах. Я сразу решил, что буду каждого отвозить в лес, но в разных концах города. Всё равно ведь никто не ищет. Они там тлеют. Все мы тлеем, мальчик. Наше место среди плесени и липового мёда. Пойдём, я тебя тоже отвезу.

Ещё один:

– Мальчик, от тебя пахнет воском. Липким сладким воском. Я втягиваю носом воздух, мне нравится. Если зажечь твою крохотную головку, то ты станешь свечой. И тогда мы сможем произнести те молитвы, которые ни черта не помогают. Вместе.

В дверь стучали, колотили, скреблись. Голоса просачивались сквозь замочную скважину. Кто-то кого-то перебивал, кто-то тараторил, а ещё повизгивали, напевали, шипели, угрожали, смешивались в страшную какофонию, от которой Игнату хотелось бежать, бежать что было сил из этого места. Слова клокотали в горле, царапались изнутри.

Но он продолжал сидеть на табурете. Папа держал его за плечи. Мама бормотала что-то, наверное, молитву.

Из-за дверей продолжалось:

– Я собираю дохлых кошек! Пойдём, покажу дохлых кошек! Рыжих, чёрных, разных!

– Дам себя потрогать, мальчик.

– Снимем видео, о, какое же это будет видео! Только ты и я. И немножко боли.

– Договоримся, договоримся, мальчик. Я просто буду смотреть. Ничего лишнего.

Папа отпустил его и осторожно пошёл по коридору к входной двери. Игнат хотел крикнуть, что не надо этого делать, что это самый глупый поступок в жизни, что за дверью монстры, маньяки, нелюди – но мама крепко зажала Игнату рот и повторила за папой:

– Просто сиди. Думай о завтрашнем дне.

О том чудесном дне с чёртовым колесом, который не должен заканчиваться никогда.

Папа провернул замок и отступил в сторону, давая двери распахнуться. В тесный коридор хлынул поток людей. Их было много, они торопились, спотыкались, падали, наползали друг на друга, ползли, протягивали руки и продолжали, продолжали наперебой монотонно говорить.

– Посмотри, как я хороша! Дотронься до меня!

– Пойдём, мальчик, нам надо остаться наедине! Иногда я представляю, что кроме нас в мире никого нет.