Друзья и возлюбленные

– Ты правда спрашивала? – уточнил Эбнер.

– Да, мне хотелось узнать. Я думала, вдруг в нем найдется что-то такое, что понравится мне.

– А зачем ему тебе нравиться? – допытывался Эбнер, гадая, о чем еще догадалась Энн.

– Ну я же понимаю, – чуть не плача, откликнулась Энн, – вы надеетесь, что я выйду за него, когда вырасту. А я не хочу. Значит, я неблагодарная.

– Сперва надо еще вырасти, – попытался утешить ее Эбнер. – И если он тебе в самом деле не нравится, я совсем не хочу, чтобы ты выходила за него.

– Вы были бы так счастливы… – всхлипнула Энн.

– Да, но не забывай, что надо подумать и о юноше, – засмеялся Эбнер. – А вдруг он против?

– Против, я точно знаю, – убежденно заявила Энн, не переставая плакать. – Он ничем не лучше меня.

– Ты говорила с ним об этом? – Эбнер вскочил.

– Просила не жениться на мне, – объяснила Энн. – И сказала, что он бессердечное чудовище, если он даже не попытается полюбить меня, хотя и знает, что вы меня любите.

– Умно придумано, – проворчал Эбнер. – И что он на это ответил?

– Во всем признался. – Энн возмущенно вспыхнула. – Сказал, что пытался.

Эбнеру удалось убедить ее, что путь достоинства и добродетели предписывает выкинуть из головы весь этот разговор и тему в целом.

Он совершил ошибку. Может, на контрасте с преклонным возрастом молодость и выглядит привлекательно, однако она нетерпима к противоположностям. Надо отослать Мэтью. Пусть приезжает на выходные. Возможно, вблизи они невольно видят друг в друге лишь изъяны; требуется расстояние, чтобы заметить красоту. Мэтью не помешает слегка пообтесаться, только и всего. Общаясь с другими людьми, он сам не заметит, как от его самодовольства не останется и следа. А в остальном он порядочный юноша, здравомыслящий и принципиальный. И неглупый: Эбнер не раз слышал от него неожиданные суждения. С возрастом начинала меняться и Энн. Видя ее изо дня в день, Эбнер почти ничего не замечал, но бывали случаи, когда она стояла перед ним, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, склонялась, чтобы поцеловать его, а потом будто начинала пританцовывать, и Эбнер растерянно и озадаченно моргал. Тонкие руки становились округлыми и упругими, желтоватое личико – оливковым, ранее сероватые, мышиного оттенка волосы потемнели, приобрели сочный каштановый оттенок. Глаза под ровными бровями всегда были ее лучшим украшением и по-прежнему напоминали Эбнер о ее матери, но теперь в них все чаще загорались новые, опасные искры.

«Съезжу в Олбани, поговорю насчет него с Джеффсоном, – решил Эбнер. – А по субботам он сможет приезжать в гости».

Теперь уже невозможно узнать, удачен был этот замысел или нет. Осуществить его помешала нью-йоркская метель. Машины вязли в снегу, и Эбнер, возвращаясь домой после встречи в туфлях на тонкой подошве, подхватил простуду, которой поначалу пренебрег, в результате чего она и оказалась роковой.

Даже на смертном одре Эбнера не покидала тревога за близких. Притихшие дети сидели у окна. Эбнер отослал Мэтью с каким-то поручением, а потом поманил к себе Энн. Мальчика он тоже любил, но Энн была ему ближе.

– Скажи, ты больше не задумывалась о…

– Нет, – живо ответила Энн. – Вы же сказали, что не надо.

– Даже не думай в память обо мне совершить поступок, из-за которого ты будешь несчастна. Если мне доведется оказаться поблизости, – продолжал он с улыбкой, – я хочу увидеть, что сбылись твои мечты, а не мои. Ты будешь помнить об этом?

Насчет детей у него имелись и другие планы, но финал наступил гораздо раньше, чем он рассчитывал. Энн он завещал дом (к тому времени миссис Траверз уже получала небольшую пенсию) и сумму, которую при разумном вложении друг-адвокат счел вполне достаточной для ее нужд даже при условии… Друг-адвокат задержал взгляд на овальном личике с темными глазами и не договорил.

Эбнер написал Мэтью трогательное письмо и приложил к нему тысячу долларов. Он знал, что Мэтью, уже зарабатывающий на хлеб ремеслом журналиста, предпочел бы не брать ничего. Письмо следовало рассматривать как прощальный подарок. Деньги Мэтью решил потратить на путешествия: это не повредит журналистской карьере, объяснил он Энн, – но в глубине души вынашивал другие планы. Подарок дал ему возможность осуществить их.

Наконец наступил вечер, когда Энн, машущая платочком, увидела, как гигантский лайнер отошел от причала. Она смотрела ему вслед, пока огни не скрылись из виду, а потом вернулась на Западную Двенадцатую улицу. Завтра утром в этот дом вселятся незнакомые люди… Энн поужинала в кухне, в обществе сиделки, которую попросила остаться, а ночью, бесшумно выскользнув из своей комнаты, устроилась на полу, положив голову на подлокотник кресла, в котором любил посиживать Эбнер с вечерней трубкой, – почему-то это ее утешило. Тем временем Мэтью вышагивал под звездным небом по палубе огромного лайнера и строил планы на будущее.

Свои мечты он поверял лишь одной живой душе. Теперь она покоилась на кладбище у церкви и обратиться за ободрением ему было не к кому, кроме как к собственному сердцу. Но сомнения не мучили его. Он станет великим писателем. Его двухсот тысяч фунтов хватит, чтобы встать на ноги. А потом он совершит стремительное восхождение на вершину. Мэтью уверял себя, что поступил правильно, отвергнув журналистику, эту погибель литературы. Он повидает людей и большие города и напишет обо всем, что видел. Много лет спустя, обращая взгляд в прошлое, он сможет поздравить себя за то, что не ошибся в выборе стези. Он думал, что его восхождение на пик славы будет легким, но ему повезло гораздо больше. Выбранный путь провел его через нищету и одиночество, через крушение надежд и сердечные муки, длинные ночи, полные страха, когда гордость и уверенность покидали его и полагаться оставалось лишь на смелость.

Его великие стихи, его блестящие очерки отвергали так часто, что даже он сам утратил всякую любовь к ним. По предложению издателя, который отнесся к нему чуточку добрее прочих, он, принуждаемый необходимостью, писал небольшие, менее претенциозные вещицы. Он брался за них с горьким разочарованием, считая не более чем средством заработка. Своей фамилией он их не подписывал – под ними значилась подпись: «Астон-Роуэн». Так называлась деревушка в Оксфордшире, где он родился. Выбор был сделан случайно, это название годилось ничуть не хуже любого другого. Постепенно эта работа начала ему нравиться. В рассказы он превращал случайные эпизоды и людей, которых встречал, комедии и трагедии повседневности, в окружении которых жил, чувства, которые испытывал, а когда после их публикации в журнале издатель выразил готовность издать эти рассказы отдельной книгой, в нем возродилась надежда.

Но прожила она недолго. Немногочисленные дошедшие до него отзывы не содержали ничего, кроме насмешек. Ему не нашлось места даже в рядах литературных поденщиков!

В то время он жил в Париже, на шумной и смердящей улочке, начинающейся от набережной Сен-Мишель. С думой о Чаттертоне он подолгу простаивал на мостах, глядя вниз, на реку и утонувшие в ней огни, мерцающие в воде.

А потом однажды ему переслали письмо, отправленное на адрес издателя его единственной книги. Письмо было подписано только именем – Сильвия, – обратного адреса не значилось. Мэтью осмотрел конверт и увидел на штемпеле надпись «Лондон, юго-восток».

Такое письмо мог бы написать ребенок. У преуспевающего, сытого гения, знакомого с подобными посланиями, оно вызвало бы улыбку. Но отчаявшемуся Мэтью принесло исцеление. Сильвия нашла его книгу в пустом железнодорожном вагоне, и нравственные принципы не помешали ей унести чужую вещь с собой. На некоторое время книга была забыта, а потом, по чистейшей случайности, вновь попалась Сильвии под руку. Она полагала, что некий дух-скиталец – вероятно, дух того, кто хорошо знал, что значит быть одиноким, тосковать и почти сдаться, – осуществил весь этот маневр. Сильвии показалось, будто кто-то протянул ей в темноте сильную и бережную руку. Ей больше не казалось, что у нее нет друзей и т. п.

Мэтью помнил, что в книге упоминался журнал, в котором были впервые опубликованы его очерки. Сильвия не могла этого не заметить. Значит, он сможет ответить ей. Он придвинул стул к шаткому столу и писал всю ночь.

Долго думать ему не понадобилось. Слова приходили сами собой, впервые за долгое время он не боялся неприятия. Он писал главным образом о себе и немного – о ней, но почти всем, кто читал его спустя два месяца, казалось, что это написано о них. Издатель поблагодарил его очаровательным письмом, но в то время Мэтью беспокоило лишь одно: увидит ли его ответ Сильвия. Две недели он провел в тревоге, а потом получил от нее второе письмо. Оно оказалось более взрослым, чем первое. Она поняла, о чем говорится в рассказе, и ее слова благодарности вызвали у него почти такой же прилив удовольствия, с каким она читала его в журнале. Она призналась, что очень дорожила бы дружбой с ним, но еще больше радости ей доставляла мысль, что он нуждается в ней, что и ей есть чем поделиться. Как он и хотел, она писала о своих подлинных мыслях и чувствах. Сознание, что они никогда не встретятся, придавало ей смелости. Они станут товарищами лишь в стране грез.