Друзья Высоцкого

Пытались спасти подследственного режиссера и зарубежные знаменитости. Тонино Гуэрра, отдыхая в элитном санатории под Боржоми, нашел ходы, чтобы добиться аудиенции с Эдуардом Шеварднадзе. Хозяин был гостеприимен, любезен, непринужденно демонстрировал европейскую эрудицию и культуру. Мимоходом разговор коснулся Параджанова. Грузинский лидер не скупился на комплименты талантливому режиссеру, к тому же уроженцу Тбилиси. А темпераментный итальянец, в свою очередь, говорил о масштабах интереса на Западе к творчеству Параджанова и, естественно, к его судьбе. Гуэрра к тому же прибавил, что он является своего рода послом созданных в Европе комитетов за освобождение Сергея и задел самую больную тему для Шеварднадзе: «Зачем вам, грузинам, стряпать своими руками грязные дела Москвы?..»

Но Параджанов все же продолжал сидеть.

По счастливому стечению обстоятельств в Тбилиси очутилась замечательная поэтесса Белла Ахмадулина (ее муж – художник Борис Мессерер оформлял спектакль в одном из местных театров). Ахмадулину здесь окружало почтительное, благоговейное обожание. В те годы она активно занималась переводами стихов грузинских поэтов. Сначала вынужденно, а позже по совпадению душевного камертона. После выхода ее книги «Сны о Грузии» все тот же Шеварднадзе предлагал Белле Ахатовне на выбор любой особняк на Черноморском побережье. Именно к нему Ахмадулина и решила обратить свое исполненное изящества и женской мудрости письмо. Это были белые стихи, между строк которых она деликатно намекала седовласому царедворцу, что, даже исполняя чужую волю, можно сохранить лицо и сберечь честь мундира.

Как? Да очень просто. Осудить Параджанова. Но условно.

«Глубокоуважаемый Эдуард Амвросиевич! Прошу Вас, не рассердитесь на меня. Моя нижайшая просьба сводится лишь к этому. Прочтите мое письмо и не осерчайте. Я пишу Вам в нарушение общих и моих собственных правил. Но это моя человеческая правильность и безвыходность. Я не могу не написать Вам. Не гневайтесь.

Я о Параджанове. Я очень знаю этого несчастного человека. Тюрьма его не хочет, но он хочет в тюрьму. Нет, наверное, ни одной статьи Уголовного кодекса, по которой он сам себя не оговорил в моем присутствии. Но если бы лишь в моем… Он не находит себе художественного воплощения и неотрывно ставит свой бесконечный фильм на всех улицах среди людей. Некоторые из них плохие. Я знаю, что он всех раздражил и всем наскучил. Но не меня и не мне. Меня ему не удалось обвести вокруг пальца ни болтовней о бриллиантах, которые меня интересуют так же мало, как и его, ни прочим вздором. Я не замарала себя никаким имуществом, никаким владением. Мне можно верить. Я презираю корыстолюбцев. Параджанов также не из них. Он им обратен…

Но все его преступления условны и срок наказания может быть условный. Это единственный юридический способ обойтись с ним без лишних осложнений. Иначе это может привести его к неминуемой гибели. Конечно, не дело Грузии держать Параджанова в своей тюрьме. Мне больно соотносить одно и другое. Грузины были всегда милосердны к чудакам, безумцам и несчастливцам. Параджанов – самый несчастливый из них.

Мое письмо совершенно личного свойства. О нем никто не знает и не узнает. Я написала его для собственного утешения и спасения. Засим еще раз прошу простить меня. Позвольте пожелать Вам радостной, счастливой весны и всего, что потом. Что касается меня, мои радости и счастья совершенны. Во всяком случае я здесь, в Тбилиси.

Искренне Ваша Белла Ахмадулина. 12 апреля 1982 года».

Ей-богу, как же хочется верить, что эти проникновенные, извинительные слова поэта нашли отклик в душе партийного босса.

Но суд тем не менее был неизбежен. Словно в насмешку местом его проведения был избран Тбилисский Дом искусств.

Во время опроса свидетелей сестра Параджанова Анна, мать Гарика, сама стала задавать суду каверзные вопросы. Прежде всего, она потребовала от следствия объяснить, почему в комнате, где жил ее брат, был произведен обыск. Что искали, зачем перевернули все вверх дном? Ведь Параджанов только недавно вышел из заключения, он вернулся из лагеря в кирзе и бушлате, без гроша в кармане. Те пятьсот рублей, которые фигурируют в деле в качестве взятки, на самом деле принадлежат ей, она дала их брату, чтобы он спас ее сына. «А Сержик? Он – нищий. У него даже белья собственного нет. Он носит фланелевые трусы нашей покойной матери Сиран».

– Что ты несешь?! – взорвался подсудимый. – Ведь здесь, в зале, находится женщина, за которой я ухаживаю…

Впрочем, обвинение строго придерживалось своей линии: Параджанов – взяточник, спекулянт, человек, ведущий аморальный образ жизни, тунеядец, живущий без прописки. Однако во время перерыва между заседаниями явно что-то произошло, и, как по команде, атмосфера в зале суда неожиданно потеплела. Изменилась и тональность вопросов, и даже выражение лиц судейских. Улучив момент, грозный прокурор, прежде метавший громы и молнии, сменил гнев на милость, подошел к Параджанову и на ухо шепнул, что срока не будет: «Только, пожалуйста, Сергей, не бузите, не устраивайте публичного спектакля».

Но Параджанов просьбе не внял. Потребовал слова и заявил, что милиционер, охраняющий его, поразительно похож на Наполеона: «Ну-ка, сделай голову так, а теперь сложи руки на груди. Вот, пожалуйста, натуральный Наполеон!» Судья обиделся на творимый балаган, и подсудимый тут же среагировал: «Принесите килограмм лаврового листа. И белую простыню». – «Зачем?» – «Вы – вылитый Нерон». По залу пошел смешок. Потом, забыв об исторических двойниках и параллелях, Сергей Иосифович заговорил о том, что именно он – настоящий ленинец и единственный в Союзе режиссер, способный снять достойный фильм о вожде, великом мученике…

Лишь немногие из самых близких людей, в том числе сидящая вся в слезах Софико Чиаурели, поняли, что с Параджановым происходит что-то не то.

Воспользовавшись возникшей паузой, судья вновь назначил перерыв и, посовещавшись с заседателями, наконец объявил приговор: «…Параджанова Сергея Иосифовича признать виновным по статье 17–190, часть 1-я и статье 165, часть 2-я УК ГССР и определить 5 годами в исправительно-трудовой колонии строгого режима. Приговор не подлежит исполнению – заменить на 5 лет условно с освобождением из-под стражи в зале суда».

На календаре было 5 октября 1982 года.

«В общей сложности меня приговорили к 15 годам заключения, – выйдя из зала суда, подводил свои жизненные итоги Параджанов. – Они украли у меня 15 лет моей творческой жизни. Обвинения, которые мне предъявляли, были странными и ложными. Пришло время, когда можно восстановить истину, поставить вещи на свои места, но потерянное время вернуть невозможно… Кто ответственен за эти 15 лет полной стагнации, без денег, без средств к существованию?.. Я – единственный советский режиссер, которого трижды сажали в тюрьму… Кто может принести мне свои извинения? Кто может компенсировать потерянные годы и восстановить во всех моих правах? Я разрушен, и прежде всего – как творец. Я обворован, и прежде всего – в моем творчестве…» [1]

1

15 лет заключения, трижды сажали в тюрьму… У внимательного читателя, конечно, возникнут сомнения: не напутал ли чего Параджанов в своей биографии? Да нет, все верно. Первый раз он был судим еще в 1948-м по паскудному делу некоего майора МГБ Николая Микава, который понуждал юнцов к противоестественным контактам. Майору дали 8 лет. Параджанова и еще шестерых ребят приговорили к 5 годам. Но Военная коллегия Верховного суда СССР пересмотрела приговор и освободила тогдашнего студента ВГИКа.

Спустя некоторое время после суда Параджанову позволили-таки вернуться в кино. «Арменфильму» он предложил экранизировать народный эпос «Давид Сасунский». Однако в Ереване не хотели рисковать: смущала масштабность проекта, а главное – реноме постановщика. Хотя, по версии Сергея Параджанова, он сам отказался работать, поскольку ему не смогли предоставить для съемок табун в три сотни белых жеребцов.

В пику армянам студия «Грузия-фильм» сразу подхватила идею опального земляка снять «Легенду о Сурамской крепости». Сюжет основывался на старинном предании об отважном юноше Зурабе, который дал согласие замуровать себя в крепости, чтобы она смогла противостоять натиску врага…

Во время съемок любимец муз сидел на пригорке, как Зевс-громовержец на Олимпе, облаченный в темно-синюю бархатную робу и, сверкая глазом из-под соломенного сомбреро, во все горло орал на чиновников студии и киношный люд. Кино выдавало, что вещи он любил больше людей. Снежно-белую шкуру, ковер цвета засыхающей крови, серебряное ожерелье, драгоценный камень его камера рассматривала с нежным и пристальным вниманием. Эти крупные планы словно приглашали к медитации. Вглядевшись в поверхность неживой вещи, люди видели ее судьбу. Именно вещи становились истинными героями режиссера Параджанова. Иногда кажется, что ему хотелось бы снять фильм, в котором вообще не было бы ни одного человека – только борьба стихий и метаморфозы предметов. Чтобы попасть в его кадр, человеческое лицо должно застыть, уподобившись маске, как недвижен был ангельский лик Софико Чиаурели в той самой «Легенде…».