Друзья Высоцкого
Шрифт:
В 60-е годы Ленинград был мистическим, очень замкнутым в себе городом, с мрачной, казарменной атмосферой. Шемякин говорил: «И тогда мы жили абсолютно в своем мире, который был так же замкнут, как и этот город, и весьма отдален от официоза, от официально существующего строя. Это была очень специфическая жизнь. Вся свободомыслящая интеллигенция была именно в той же позиции, в которой находился я, – это полное бесправие и ощущение того, что «процесс уже идет», то есть – Кафка. Я знал, что мое место в данной стране – это лагерь, почему – я не понимал, но чувствовал, что на свободе нахожусь «незаконно». «Это» висело в самом городе, в самом обществе – постоянное ощущение, что за тобой следят, что тебя готовятся посадить. Но мы находили какие-то свои отдушины, собираясь по ночам где-то на чердаках, в
Его диссиденство заключалось только в том, что он имел наглость видеть мир своими глазами. Что уже считалось преступлением.
Иногда друзья устраивали себе праздники, отечественные «хеппининги»: переодевались в какие-то немыслимые наряды и фотографировались на фоне той самой подвешенной туши, пока их подружки – нагие натурщицы, мужественно позировавшие в холодной квартире в валенках, отогревались водочкой. Все это будоражило, настораживало и возмущало соседей, подогревало их бдительность. Вызывались наряды милиции, проводились унизительные досмотры и обыски.
В 1967 году Шемякин вместе со своим другом, философом Владимиром Ивановым основал концептуальную арт-группу «Санкт-Петербург», сформулировав теорию метафизического синтезизма. Смысл сводился к идее создания нового религиозного знака, собственного символического языка на основе изучения культового искусства всех времен и народов. Наивные ребята посмели положить на стол первого секретаря обкома КПСС Толстикова манифест о создании своей группы с совершенно бредовым требованием немедленно выделить им художественную мастерскую. В противном случае они собирались покинуть страну, поскольку они – «дети мира». На следующий день наглецы были задержаны. Следователь, глядя на бумаги, которые мальчишки принесли в Смольный, орал на них: «Вы хоть соображаете, куда вы пошли и что вы написали?!»
Думаю, соображали.
(Кстати, через два десятка лет за свои ранние теоретические изыскания художник был удостоен званий почетного доктора Сан-Францисского университета, Европейской академии искусств и других почтенных заведений. Утомленный мирской славой, мэтр снисходительно растолковывал: «Я с детских лет увлекаюсь, вернее, не увлекаюсь, а это является частью моего бытия, – изучением философии, религиозных философов, отцов церкви. Но ко всему, что связано с поисками чисто духовных откровений, озарений, нужно относиться весьма осторожно, не путать безумные сны с божественными откровениями, что бывает у людей. Поэтому я пристально стараюсь прислушиваться к тому, что называется шепотом потустороннего мира, который иногда подсказывает и нужные решения, и открывает новые горизонты – я думаю, это нормально совершенно. У меня настольная книга – «Мировоззрение талмудистов в выдержках из главнейших книг раввинских письменностей», где нахожу многие ответы на волнующие меня вопросы».)
Он с юности считал себя духовным эмигрантом: «Несовпадение моих взглядов с теми, которые проповедовались в бывшем Советском Союзе, делало меня уже где-то изгоем – и для партийных властей, и для милиции, и для общества. Поэтому поневоле люди, подобные мне, уходили в себя…»
В общем, тема эмиграции физической так или иначе у него возникала. С одним из своих друзей Шемякин даже собирался вплавь из Сухуми добраться до Турции…
Но, как он сам понимал, ему, полукабардинцу-полурусскому, было легче слетать на Луну, чем эмигрировать. Хотя некоторые зарубежные искусствоведы весьма прозрачно намекали, что успех его работ на Западе почти стропроцентно гарантирован.
В 1970 году в Питере объявилась успешная парижская галерейщица Дина Верни, которая живо интересовалась советским андеграундным искусством. Еще работая собственным корреспондентом газеты «Монд» в Москве, она водила дружбу с ведущими художниками-авангардистами,
от которых впервые услышала имя молодого талантливого живописца Шемякина. Познакомившись с Михаилом, она диппочтой переправила во Францию более 60 его работ и вскоре организовала в Париже персональную выставку Шемякина. Русский вернисаж имел шумный успех.В следующем году Михаила Шемякина пригласили в ОВИР, где в отдельном кабинете его ждал большой чин ленинградского КГБ, представившийся Смирновым (позже Шемякин выяснил, что его «делом» занимался полковник Попов). Чекист не стал хитрить и признался, что он с дочкой собирают его работы. Потом произнес совсем уж неожиданное: «Мы – ваши поклонники и хотим, чтобы вы как художник выжили и развились на Западе… Жить вам в СССР не дадут. Прежде всего – Союз художников. Сумасшедшие дома вы прошли, принудработы тоже. Остается зона, а там пойдет накручивание сроков…»
Лучший выход – покинуть родину. Бесшумно и навсегда. «Никто не должен знать, что вы уезжаете, – твердил полковник. – Мы даже с родителями вам не можем дать попрощаться. Уезжайте срочно. Поймите: наш отдел за то, чтобы вы уехали. Но у нас есть соседи, которые тоже занимаются вами. Так вот: им очень интересно наблюдать за вами и вашими друзьями… Главное, друзьям не говорите: свои хуже врагов… Постарайтесь вести себя ровно и спокойно – Россия будет меняться, и я верю, что наступит день, когда вы вернетесь. С собой ничего не берите, даже маленький чемоданчик, а на начало заграничной жизни мы вам даем 50 долларов».
Потом он попросил у Шемякина паспорт, достал коробок спичек и начал некоторые страницы сжигать на глазах обладевшего художника.
– Сейчас вы пойдете в отделение милиции и заявите, что неприятность у вас случилась: паспорт сгорел – случайно уронили на кухне в печку. Взамен вам выдадут новый, где должны поставить несколько штампов: о разводе и о том, что у вас есть дочь. С этим паспортом придете ко мне – я сам вам оформлю и загранпаспорт, и визу. Все понятно?
Вспоминая эту странную беседу, Шемякин неизменно подчеркивал, что навсегда остался благодарен этому генералу, который попросил подарить ему на память несколько гравюр и оформленную Шемякиным книжку «Испанская классическая эпиграмма». Такой вот недурственный натуральный обмен. Никакого зла на «контору» у него не было. По твердому убеждению Шемякина, все доносы и неприятности устраивали коллеги: художники художникам, композиторы композиторам, писатели писателям. Органы безопасности были исполнителями. Коллегам было из-за чего стараться. Кто-то таким образом боролся за кормушку, кто-то расчищал себе путь, кто-то просто завидовал.
– Знаешь, Миш, у меня была интересная история, связанная с Комитетом. Как-то ко мне обратились какие-то ребята из Армении, говорят: «Владимир Семенович, мы бы хотели, чтобы вы у нас выступили. Мы вам платим наличными столько-то…» Спрашиваю: «Когда?» – «Тогда-то. Через три дня ждем вас в аэропорту». – «Договорились». Прилетаю в Ереван, встречают ребята, шустрые такие, у трапа стоит машина. Сели, поехали. Большое здание, зал человек на 800–1000 забит полностью. Выхожу – и пою все, что хочу, что в голову придет. Отработал, очень хорошо принимали. Ухожу за кулисы. Как и обещали – сразу конверт. Тут же стоит какой-то коньяк, ящик с фруктами:
– Владимир Семенович, это вам.
– Спасибо. Кстати, ребят, а где я хоть выступал? Что за организация?
– Это Комитет государственной безопасности, Владимир Семенович.
Я меняюсь в лице. А они:
– Ничего-ничего, всё в порядке, приезжайте к нам снова. Спасибо вам большое!
Друзья дружно расхохотались, пугая редких прохожих полупустой парижской улочки.
Какую страну выберет художник, если ему дарят право выбора? Странный вопрос. Естественно, Францию! Он не знал, правда, что на пути в Париж еще надо преодолеть советскую таможню. «Минуты за две до посадки в самолет, – вспоминал он, – появились люди с незапоминающимися тусклыми лицами – явно сотрудники органов госбезопасности, которые заставили меня снять сапоги, стали распарывать фуражку, искали что-то в подкладке солдатского тулупа, в котором я вылетал… И первая мысль была: ну вот и все… Ты согласился на эту игру и проиграл, и сейчас поедешь туда, где тебе в этой стране и место…» Но, слава богу, все обошлось.