Друзья Высоцкого
Шрифт:
Они появились под утро. Порознь. Сначала Миша – на руках консьержа и администратора ресторана «Царевич». Потом – Высоцкий с проклятиями: «Мишка! Друга бросил!»
Вот откуда и возникли строки:
Французские бесы —такие балбесы!Но тоже умеют кружить…Как многие пьяницы, признавал Шемякин, мы понимали, что приносим горе родным и близким. Пытались бороться c этим недугом. Вместе с Володей зашивались 9 раз. Это когда в тело на полгода вживляют капсулу с жидкостью, которая при смешении с алкоголем становится ядом и попадает в кровь. Конечно, это помогало мало. Считаешь дни, часы, минуты, когда
В парижской обители Высоцкого над его письменным столом висел портрет старого тибетского монаха в желтом буддийском хитоне и с молитвенной погремушкой в руках. Это был наставник самого далай-ламы Вен Калу Ринокх. Поэт называл его «наш старик». Марина организовала им встречу на предмет чисто российской проблемы, искренне надеясь на помощь небесных сил. И Шемякин, и Высоцкий исполнили все ритуальные требования: сняли у входа обувь, на четвереньках подползли к просветленному, смиренно попросили об исцелении. Тот рассказал им пару притч и повязал каждому желтую ленточку в качестве оберега.
Друзья после созванивались: «Ну что, старик, помогает ленточка?» – «Да вроде действует, не пью…» А сорвались практически одновременно. Но! Михаил знал: «Для многих Володя – гуляка, гениальный забулдыга: выпивает стакан водки, с хрустом закусывает им же, берет гитару и… понеслась душа русская в звездные дали. На деле же это был великий труженик, обладавший потрясающей самоотдачей в работе… Но это был абсолютно больной человек, несчастный. Именно поэтому он так хотел избавиться от служения «зеленому змию»… Плюс ко всему за два года до смерти он был посажен (не «сел», а был посажен) на иглу… И это уже было началом настоящего конца, потому что даже его бычий организм не мог с этим справиться. Выход из запойного состояния при помощи пантопона или морфия ни одно сердце не выдержит…»
Шемякин говорил, что с Высоцким за все эти годы они поругались лишь однажды, когда тот попросил добыть ему наркотик.
– У тебя столько знакомых врачей, коллекционеров, собирателей…
Конечно, Шемякин мог бы достать хоть ящик зелья. Предложил бы гравюру – домой бы принесли. Но он отказался наотрез:
– Володя, кто тебя «посадил на иглу», у тех и проси! Можешь сейчас уйти, хлопнуть дверью – хоть навсегда! У меня не проси.
А потом была их последняя встреча весной 80-го в Париже. Вернее, предпоследняя.
Отходя от очередного загула, Шемякин все же нашел в себе силы позвонить домой. Вместо ожидаемых упреков услышал от жены: «Ты знаешь, а Вовчик-то на буйном…»
Первый же порыв: срочно увидеть Владимира!
Каким-то чудом Шемякин добрался до знаменитого госпиталя Шарантон, где когда-то лежал сын Марины Влади. «И вот я стою перед громадным таким, мрачным зданием, – рассказывал Михаил. – А там, где-то в середине, сидит Вовчик, к которому мне нужно пробиться, но как? Во-первых, у меня – такой первобытный страх, по собственному опыту знаю, что такое психиатрическая больница; во-вторых – все закрыто. Я перелезаю через какие-то стенки, ворота, бочком, прячусь между кустов сирени… Вижу – какая-то странная лестница, я по ней поднимаюсь, почему – до сих пор не могу понять, это чисто звериная интуиция! – поднимаюсь по этой лестнице до самого верха, почему-то там – железная дверь и маленькие окошечки, в решетках. Я в них заглядываю – и вдруг передо мной выплывает морда такого советского психбольного. Он мне подмигивает так хитро из окошечка: «Э-э-э!» – и так двумя пальцами шевелит. А ему тоже: «Э-э-э!» Мол, давай открывай, чего ты мне рожки строишь? У них – проще, чем в советских психбольницах, он берет – открывает дверь – за что-то дернул, а может, плечом нажал посильнее. Я вхожу. Вонища такая же, как в советских психбольницах – инсулиновый пот. И я по коридору почему-то сразу пошел налево, и вдруг у окна в пунцовой байковой пижаме – Вовчик стоит… Он обернулся: «Миша!»… Он повел меня к себе в палату, в такой… закуток. Я говорю:
– Что? Вот так-то…
А он:
– Да… Да… Вот, напоили!..
И вот так – он сидит, а я говорю:
– Ну что? Что? Все нормально, все будет хорошо…
А он мне:
– Мишка, я людей подвел!
И заплакал вдруг. Я спрашиваю:
– Каких людей?
– Да понимаешь… я там обещал кому-то шарикоподшипники достать для машины… Я так людей
подвел!– Вовчик, ну каких людей?..
– Ну, я могу достать, там, понимаешь… Они ж не могут! Я вот пообещал, я так людей подвел…
Даже в больнице, вместо того чтобы подумать: «Елки-палки! Где я очутился?» – он об этом плачет, в своей байковой пижаме красной… Потом он вдруг опомнился, говорит:
– Мишка, тебе нужно уходить!
– А что такое?
– Да ты знаешь, все-таки это настоящая психиатричка, ну – повяжут тебя, повяжут!..
Ну, бить не будут, но повязать могут! Я говорю:
– Знаешь, Вовка, я все думаю, что мы с тобой – какие-то никому не нужные птицы!
А он схватил меня за руку – у него есть такая песня о подстреленных лебедях – и говорит:
– Мишка, этого не может быть! Я здесь, в больнице, стал думать об этом и вспомнил эту свою песню…
Он прислонился к окошку, а там идет другая жизнь, никакого отношения к нам не имеющая – там солнышко, которое на нас абсолютно не светит и нас не греет… И вот так мы стоим, прислонившись лбами к стеклу, и воем потихоньку… Жуть!.. Это тоска его, перед самой его смертью, которая его ела! Казалось бы – ну что еще нужно парню? Живет в том же месте, где живет Ив Монтан, у жены его там колоссальное поместье, сад, деревья подстрижены, и цветочки… А он мне звонит: «Мишка, если не приедешь – повешусь! Потому что я смотрю на эти французские деревья, и мне повеситься хочется! Что мне здесь делать?!» И вот это безумие вангоговское, Володькины рыжие волосы, как в больнице бывает – клочками, и пунцовая байковая пижамка Ивана Бездомного… И стоим мы оба, и ревем – о каких-то неведомо куда улетевших лебедях… А при всем этом – солнышко, солнышко, солнышко, за окном – французики, кепочки, помпончики, а тут стоят два каких-то осколка римской империи, и тошно им… Ну нам всегда плохо – куда русского не привези, ему всюду плохо!..»
После выписки из больницы Высоцкого они виделись в Париже еще раз, чтобы расстаться уже навсегда. Шемякин собирался в Грецию, Владимир уезжал в Москву. Михаил на прощание лепетал какие-то бессвязные слова:
– Володька, вот ты видишь – корабли плывут, деревья там… По небу облака плывут, по Сене кораблики. Кто-то гудит: у-у-у! Давай, назло всем – люди ждут нашей смерти, многие… И ты им доставишь радость! А давай назло! Вдруг возьмем и выживем! Смотри – цветут деревья. Париж, Риволи, Лувр рядом!.. Вовка! Давай, а?..
Но видел: у Высоцкого в глазах была уже такая странная печать смерти.
– Мишенька, попробуем! – только и сказал. Сел в желтое такси, помахал рукой из открытого окна и уехал. И сразу стало пусто-пусто…
Когда случилось самое страшное, Шемякин был в Афинах и, естественно, ничего не знал. Сидя поздней душной ночью в ресторане со своей знакомой американкой, Михаил пил анисовую водку – узо и болтал о всяких пустяках. Но чувствовал: с его спутницей что-то происходит. Неожиданно она взяла его за руку и спросила: «Ты сильный человек?» – «Да, конечно». Она еще крепче сжала его ладонь: «Ты точно сильный?» – «Ну, конечно, милая! Ты что? Мы все, как атланты, вообще всю Землю держим на плечах!» И увидел в ее глазах слезы. В этот момент он все понял. Взглянул на нее и спросил: «Володя?..» Она заплакала и сказала: «Кончено!»
Для него утрата друга была самой большой болью в жизни. Шемякин говорил: «Потерять такого человека – такого живого, самого остроумного, самого безумного, самого близкого!.. Вот так, как иногда в детстве мы ловим маленьких рыбок: набираешь – счастье! – а они ускользают… Вовка взял – и ускользнул. Нечестно, нечестно! Обманул меня!..»
Напрасно их общий с Высоцким приятель пытался утешить: «Миша, не расстраивайся – красивые люди должны уходить молодыми!»
«По православному обычаю мы поминали Володю на девятый день, – рассказывал польский актер Даниэль Ольбрыхский. – В русской церкви в центре Парижа шла служба. Миша Шемякин во время панихиды распластался на полу, раскинув руки, и рыдал во весь голос, заглушая стенаниями пение хора. Из церкви поехали в его странную квартиру-студию у Лувра: сестры Поляковы, Шемякин с женой и дочкой и я. Стиль жилища напоминал старую Россию, этот же аромат я ощущал в старых квартирах московских друзей. Обилие икон, приглушенный свет, как на русских полотнах ХIХ века. На столе, как положено, любимая еда Володи: селедка, водочка, икра, огурчики. На горячее – борщ и бефстроганов с гречневой кашей. И пустая рюмка с тарелкой… Помянув друга и утерев слезу, мы стали вспоминать веселые истории, которые с нами происходили…»