Дрянь такая!
Шрифт:
Я не скуп, я сполна расплачусь… — читал Суворов.
А я смотрела на него и думала, что совсем ничего не знаю об этом человеке, кроме того, что он бывший пограничник, а ныне — отличный дворник. Как он прожил свою жизнь, кого любил, кого ненавидел? Почему он расстался с женой, и есть ли у него дети? Но одно я знала наверняка, если человек любит стихи и с такой теплотой рассказывает о своем друге, он не может быть негодяем. Негодяй не станет за здорово живешь возиться с чужими детьми и пытаться наставить на путь истинный дикую орду городской шпаны…
Я вспомнила вчерашний вечер, и как он спешил назад, в свой двор по той причине, что не успел насыпать песка в детскую песочницу и полить цветы на клумбах. По сути, ничего не
Но мое глубокомысленное молчание почему-то ему не понравилось.
— Аня, — укоризненно сказал Суворов, — опять вы ушли в себя? Ну, не надо отчаиваться! Все будет хорошо! Все получится! Я не знаю вашего мужа, но, по-моему, он или великий глупец, или…
— Не надо! — тихо сказала я. — Пока не вынесен приговор, я не смею считать его преступником. Я еду, чтобы разобраться! Он никогда не был глупцом, и я уверена, что есть какие-то подводные течения, которые вынесли его, куда не следует. Я должна помочь ему выплыть к берегу! К нашему семейному берегу! Пусть это пафосно звучит, но это мой долг. Долг его жены, долг настоящего друга. А еще, я мать его дочери, которая просто безумно его любит! И я сделаю все, что в моих силах, чтобы моя Танька не знала безотцовщины!
— Простите! — Суворов виновато улыбнулся. — Я нисколько не сомневаюсь, что у вас замечательный муж. Но в таких ситуациях женщины обычно замыкаются на себе, на своих обидах, переживаниях… А вы наоборот бросились в атаку, чтобы спасти мужа.
— Вы ошибаетесь, — сказала я, — прежде всего, я спасаю чувство собственного достоинства. Я никогда и никому не позволю себя унижать. Я не выношу ложь во всех ее проявлениях. То, что ложью начинается, ложью и заканчивается. Я верну ему свои долги, но он тоже не отвертится, и вернет свои! По полной программе!
Суворов серьезно посмотрел на меня:
— Лучше, чем в «Отче наш» все равно не скажешь: «И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим». Лично я, когда этому не следовал, в конце концов, очень сильно обжигался. Можно продолжать и продолжать эту тему, но в итоге получается одно и то же. И теперь, если что-то не складывается, первым делом иду в церковь. Как-то раз, в маленькой деревенской церкви под Москвой, батюшка, у которого я исповедовался, сказал мне, что каяться никогда не поздно. Главное, чтобы это было искренне, и рассказал мне притчу об одном великом разбойнике. Всю свою жизнь тот грабил и убивал, творил только зло, никогда не задумываясь, что за это рано или поздно придется расплачиваться. И вот, когда пришло время умирать, начал он вспоминать свою жизнь. И ужаснулся сам себе, так ужаснулся, что даже заплакал. И умер. Приходят к его одру демоны и ангелы. Демоны радуются: «Ну, о чем тут спорить? Наш это клиент, и никакого в том сомнения!» За всю свою жизнь, мол, не совершил ни одного доброго поступка, даже у нищих денежку отбирал, вдов и сирот не жалел, в храмах красного петуха пускал. И когда положили на одну чашу весов все его гнусные делишки, весы аж зашкалило. Ангелы молчат, нечего им сказать в защиту разбойника. И тут один из них заметил в руке покойника платочек, которым тот успел перед смертью утереть свои слезы. Не нашлось у ангела других аргументов в защиту разбойника, тогда он этот платочек взял и положил на другую чашу весов, так, на всякий случай. И к удивлению всех, маленький платочек, тряпочка, перевесил все то зло, которое совершил разбойник. — Он внимательно посмотрел на меня. — Единственная беда, что каемся мы зачастую тогда, когда уже смерть наступит за глотку, а пока живется, выкручиваемся каждый, как может…
— В том-то и суть человеческая, пока петух не кукарекнет, не перекрестимся.
Суворов улыбнулся.
— А как вам стихи?
— Хорошие стихи, — ответила я и процитировала: — И, как старая битая кляча, еле-еле по кругу плетусь … — Правда, при этом засмеялась. — Что-что, но про старую клячу вы зря! Я еще, кому угодно, сто очков вперед дам!
— Ну, вот, совсем другой разговор! — расплылся в улыбке Суворов и одобрительно посмотрел на меня.
А мне вдруг нестерпимо захотелось взять его под руку и прижаться щекой к теплому и надежному плечу. Это желание было настолько сильным, что я зажмурила глаза и стиснула зубы.
«Не смей! — приказала я и сделала себе самое строгое внушение, на какое была сейчас способна. — Рассиропилась! Расслабилась! Крепкое плечо, видите ли, понадобилось! Привыкай обходиться собственными силами. Здесь тебе никто не поможет!»
Мы проехали еще километров пять, когда Суворов скомандовал:
— Все, привал! — и свернул вправо на каменистую дорогу, которая спускалась к горной речушке, весело лопотавшей среди камней и зарослей черемухи.
Мы отъехали метров на десять от дороги, и вышли из машины. С той и другой стороны от нас поднимались скалистые отроги, поросшие густым лесом. Шел восьмой час вечера, и солнце скрылось за вершинами. Дневная жара спала, но возле воды всегда прохладнее, и Суворов принес из машины наши свитера.
Я уже не удивлялась тому, что он полностью захватил командование в свои руки. Расстелил брезент, принес сумку с провизией. Мне было неловко, что я сижу, сложа руки, такого со мной никогда не случалось, ведь мы частенько выезжали с семьей за город, и большая часть забот всегда ложилась на мои плечи. Я сказала об этом Суворову, он в ответ рассмеялся:
— Аня, перестаньте! Мне это в удовольствие! Честное слово! Если вас гложет совесть, то сходите, нарвите веточек смородины, мы их добавим в термос с чаем.
— Ладно, — согласилась я, — но мытье посуды за мной!
Я спустилась к речушке. Все подходы к ней потонули в буйных зарослях черной смородины. Грозди крупных буровато-черных ягод унизывали кусты, и я не сдержалась, сначала собирала их в горсть, затем сняла с головы бейсболку, и почти заполнила ее до краев, когда Суворов окликнул меня:
— Аня! Ау! Кушать подано!
Я выглянула из кустов.
— Александр Васильевич! Я здесь! Тут ягоды уйма, не могу оторваться.
Суворов бегом спустился ко мне. Я подала ему бейсболку со своей добычей.
— Смотрите, какая прелесть! Ягоды еще теплые…
Я захватила несколько ягод и подала ему на ладони. Он осторожно снял их губами. Зажмурился, и прошептал:
— Еще! — и так это было сказано, что меня заколотило нервной дрожью.
Я сорвала крупную гроздь прямо с куста и поднесла к его губам. И Суворов медленно, ягодку за ягодкой, стал их снимать губами. Теперь он не жмурился, а безотрывно смотрел на меня. А мне вдруг захотелось броситься в самую гущу кустарника, и спрятаться там от сводившего меня с ума взгляда, от этих губ, которые, казалось, не касались ягод, а ласкали их поцелуем.
Горло у меня пересохло, колени подрагивали, но я не могла отвести глаз от Суворова, и когда он, опустив на траву бейсболку с ягодой, шагнул мне навстречу, я совершенно безрассудно потянулась к нему.
— У тебя губы в ягоде, — прошептал он.
— У тебя тоже! — прошептала я в ответ, и обняла его за шею.
Возможно, не сделай я этого, Суворов не посмел бы обнять меня. А все остальное произошло по вине физики. Я не помню, как это называется: «вольтова дуга», или что-то подобное. Но пробежавший между нами электрический разряд был такой силы, что на мгновение запахло озоном. Никто и никогда так меня не целовал, как Суворов. Мягко и нежно, но его губы коснулись моего рта, и я забыла обо всем на свете. Все остановилось: движение времени и течение реки, перестал шуметь ветер и шелестеть листва, солнце замедлило свой бег, и только мое сердце билось, как обезумевшая, попавшая в силки, птица. Отвечая на его поцелуи и изнывая от желания, я понимала, что поцелуями все и закончится. Иначе я перестану уважать себя, и в моем отношении к Суворову тоже может что-то надломиться.