Дублин

Доктор был потрясен, однако не показал этого. Есть ли у юноши рекомендации из его школы? Тайди подал ему письмо, которое Пинчер, не прочитав, бросил на стол. Как ни был он раздражен, он уже решил помочь молодому человеку просто ради его доброй матери, если не ради чего-то другого. Но он не собирался вот так сразу дать понять этим людям, что его легко растрогать, а потому продолжал смотреть строго, почти хмуро. И именно этот его взгляд заставил Джереми Тайди выложить последнюю карту:

– Я бы не стал вас беспокоить, ваша честь, если бы вы не были всегда так добры к нам, а ведь вы такой большой ученый из самого Кембриджа!

Из Кембриджа. И этот странный раболепный тон… Пинчер невольно поморщился.

– Посмотрим, Тайди, что тут можно сделать, – произнес Пинчер более мягким тоном и махнул рукой, давая понять, что разговор окончен.

Отец и сын Тайди прошли около сотни ярдов, когда Фэйтфул повернулся к отцу.

– А что там такое с Кембриджем? – спросил он.

– А-а… – Старший Тайди улыбнулся. – Ты заметил?

– Как только ты заговорил о Кембридже, его словно укусили.

– Это мое тайное оружие, можно сказать. Я давно это заметил. Наверное, он что-то такое натворил в Кембридже, о чем лучше никому не знать. Но он думает, что мне все известно. И нервничает. Таким образом я даю ему понять, что готов позаботиться о нем, если он позаботится обо мне.

– Но что там произошло?

– В чем его секрет? Понятия не имею.

– А разве тебе не хочется узнать?

– Мне это знать незачем. И даже лучше не знать. Меня касается лишь одно: когда я упоминаю о Кембридже, он делает то, что мне нужно.

Фэйтфул молча переварил эту порцию житейской мудрости.

Когда они подошли к собору Христа, отец велел Фэйтфулу зайти с ним в собор. Больше там никого не было. Собор был в их распоряжении, и Тайди повел сына туда, где висела длинная веревка, привязанная к колоколу, скрытому далеко в вышине; колокол сзывал прихожан на молитву. Тайди остановился около веревки и внимательно посмотрел на сына.

Джереми Тайди готовил свою маленькую лекцию много лет. И теперь пришло время произнести ее.

– Видишь этот канат, Фэйтфул? – (Сын кивнул.) – И что это такое? – продолжил его отец. – Просто кусок веревки. И все. Ничего больше. Человек может на ней повеситься, а может по ней взобраться куда-нибудь. Что до меня, сын мой, я сделал свою жизнь, дергая за нее. – Он немного помолчал и покачал головой, изумляясь странной простоте предмета перед ним. – Да, дергая за эту веревку, Фэйтфул, я заработал право жить на территории этого собора. А что дает нам это право?

– Привилегии, – ответил его сын.

– Привилегии, – повторил его отец. – Как и при соборе Святого Патрика или любом другом большом соборе Ирландии. А что такого особенного в привилегиях собора?

– Мы находимся под защитой настоятеля.

– Верно. Мы не отвечаем перед мэром Дублина, и перед королевским шерифом, и даже перед самим лордом-наместником. Огороженная территория собора – это нечто вроде маленького самостоятельного королевства, Фэйтфул, и здесь один бог и хозяин – настоятель. И мы наслаждаемся этими привилегиями. Мы почти свободные граждане. Я могу даже торговать, и при этом мне не нужно принадлежать к городской гильдии или иметь статус свободного гражданина города, а ведь за оба этих статуса нужно много заплатить. И я ничего не плачу дублинским гильдиям со своих доходов. – Тайди улыбнулся. – Я наслаждаюсь всеми городскими привилегиями, но налогов не выплачиваю. И все потому, что дергаю вот за эту веревку.

И действительно, у соборных служек было множество преимуществ. Как все подобные древние учреждения, собор Христа существовал сам по себе. Все, кто работал на него, от сторожей и певчих и до самых скромных подметальщиков и уборщиков мусора, находили в его укромных уголках убежище и хлеб насущный. Им доставались всевозможные приработки и благотворительные дары, от обуви и одежды до еды и дров. Когда, например, большие свечи на алтаре почти догорали, Тайди заменял их, а остатки уносил домой. Его семья наслаждалась светом отличных восковых свечей, но никогда за это не платила. И Тайди получал от мирян деньги за любые свои услуги, но главным, конечно, было то, что он звонил в колокол.

– Не имеет значения, кто они, Фэйтфул, – англиканцы или кальвинисты, паписты или пуритане, им всегда хочется услышать звон колокола! – сообщил Тайди. – А мне только и нужно, что дернуть за эту веревку. Любой дурак может это сделать. Но так у меня появилось целое состояние.

Хотя Тайди никогда и никому не позволял даже заподозрить такое, но у него теперь действительно имелось состояние, равное состоянию доктора Пинчера.

– И вот теперь, Фэйтфул, – заключил Тайди, – ты поднимешься по этой веревке в другие, более высокие сферы. Ты можешь стать адвокатом и даже джентльменом. И однажды ты посмотришь на меня как на бедного невежественного человека. Но помни: только эта веревка позволила тебе забраться туда.

А пока в соборе Христа звучала эта проповедь, доктор Пинчер, так и не тронувшийся с места после ухода Тайди, был погружен в глубокие размышления. Но они не касались семьи церковного сторожа.

Однако если у доктора Пинчера появилось еще больше, чем прежде, причин ненавидеть лорда-наместника, то в этом он не был одинок. Партия пуритан ненавидела его за англиканство; новые английские поселенцы ненавидели его за нападки на их земли. Сам граф Корк, встретив как-то Пинчера в Тринити-колледже, признался:

– Обещаю, мы однажды свергнем этого проклятого Уэнтуорта!

Далеко от острова, в Англии, насколько знал Пинчер, ситуация была другой, но еще более напряженной. Там пуритане испытывали такое отвращение к Церкви короля Карла, что начали перебираться в американские колонии, причем не поодиночке, как в предыдущее десятилетие, а целыми кораблями. Маленькая армия полезных мастеровых, мелких фермеров и даже часть образованных людей навеки покидали английские берега. А еще большее политическое значение имел гнев сквайров. Благодаря новым налогам, которые Карл сумел провести через судебные органы, король обнаружил, что если он не будет вести дорогостоящие войны, то сможет обойтись и без разрешения парламента на новые расходы. И в результате Англией вот уже семь лет правил лишь король, без парламента. Парламенты созывались уже много веков подряд, и короли всегда к ним прислушивались. В парламент могли входить джентльмены из разных графств и юристы, но главным было то, что они представляли собой древние английские свободы, и для многих крупных землевладельцев, возглавлявших местные общины, стало окончательно ясно: король Карл, веривший в свое божественное право делать все, что ему вздумается, шел по пути установления тирании. Джентльмены в Ирландии, возможно, стояли несколько в стороне от всего этого, но и они отлично осознавали, что политическая ситуация представляет собой нечто вроде пороховой бочки.

Рано или поздно, размышлял Пинчер, Уэнтуорт падет. Так всегда происходило с английскими лордами-наместниками в Ирландии. Но куда важнее было другое: когда Карла наконец что-то вынудит созвать парламент, тогда и придет расплата. Пуритане в Англии и Ирландии жаждали мести. Какую форму могла принять эта месть, Пинчер не представлял. Но он готов был начиная с этого момента копить счета. И если его личным врагом был Уэнтуорт, то теперь доктор становился и врагом короля.

Доктор Пинчер, хотя сам того и не осознавал, сделал первый шаг по пути к государственной измене.

Если бы не молодой Морис, Бриан О’Бирн никогда бы их не увидел. Энн так ему и сказала. Случилось это вскоре после середины лета. Уолтер Смит и его жена приехали на два дня к торговцу в Уиклоу, знакомому Уолтера. И с ними приехали Морис и Орландо. На обратном пути, поскольку стояло раннее утро, они решили подняться в Глендалох. Они обошли древние развалины, восхищаясь круглой башней и тишиной двух горных озер Святого Кевина, и к полудню собрались домой. Дни были длинными. И даже если совсем не торопиться, можно было добраться до Дублина задолго до наступления темноты. Они как раз проезжали мимо дороги на Ратконан, и Орландо сказал им, куда ведет эта дорога. Тогда Морис воскликнул: