Дубовый дым

Без родни жилось Гусихе тяжко. А последнее время совсем плохо. Без мужиков дров на зиму заготовить некому. И ходила она с санками в лесок, за деревню, собирая там хворост, дотаскивая их до дому в четыре передышки, считая в холодной избе дни до долгожданного тепла. Неподалеку от Гусихи жила товарка ее, дальняя родственница, лет на пять моложе, кума Варвара. С ней коротали они вдвоем зиму, ходя друг к дружке в гости. Была Варвара вдовой, сын и дочь давно жили в Москве. В один из звонких весенних дней, когда провялилась земля, Гусиха с Варварой сидели на скамейке у дома, грелись на полуденном солнышке и вспоминали, как несколько лет назад, когда пошла, как говорила Варвара, послабка церквям, ездили они с Варвариным внуком в город, говорили в соборе с батюшкой об их церкви.

– Что церкви-то даром стоять, пропадать? У нее еще стены крепкие, ломом не возьмешь. Дал бы ты нам, батюшка, священника какого, пусть нам послужит. У церкве алтарь-то целай, служить можно. У Марии, вон, иконы с нее сохранились, какие разграчить не успели. Помаленьку, может, ристарирвать ее?

Священник, держа руки на животе и наклонив голову вбок, внимательно выслушал старух, степенно, округло, по-деревенски спросил:

– У вас двадцатка-то есть?

Бабки переглянулитсь, Гусиха растерялась, чего-то устыдилась, суетливо полезла в карман, вынула мятые рубли с мелочью.

– Варь, я не знаю, по десятке-то найдем?

Батюшка засмеялся, взял старух за руки, оглядывая обеих добрыми веселыми глазами.

– Да что вы! Не о том я. Кладите ваши деньги обратно. Я про «двадцатку» говорю: нужно, чтобы набралось двадцать человек в приходе. Заявление напишите. А без этого нельзя. Не разрешат власти.

– А вы как же? – смущенно кладя деньги в карман, спросила Варвара.

– Я-то? А я не власть, я – церковнослужитель. По нынешним законам – лицо, как бы наемное. Двадцатка в приход собирается и священника для службы приглашает. Такой порядок теперь.

Возвращаясь обратно, старухи всю дорогу рассказывали наперебой Варвариному внуку, какие теперь в церкви порядки.

– Вот ведь, – не переставая удивляться и сокрушенно хлопая себя по щекам, говорила ему через плечо Гусиха. – Попа, прости господи, – и нанимать! Как работника какого, – и в церковь!

– Греха- то сколько! – поддакивала Варвара. – Двадцатку им надо обязательно. Бог знает что!

Внук, куря и выпуская дым в приоткрытое окно, слушал старух и, встряхивая головой, поинтересовался:

– Так вы за этим, что ли, только и ездили? Делать, что ли, вам больше нечего?

– Дурак ты, Димка. Нехристь, что твой отец. Даром, что его в последний год, как церкву закрывали, и окрестили. Марксизьму он в институте обучает! И чему этот марксизьм учит – церкви только ломать? А господь любить учит. А у церкви нашей… – Она назидательно постучала Димку пальцем по плечу. – Вся родня твоя лежит. Семь колен, – я и не знаю, – может, и больше. И всех и крестили, и венчали, и отпевали там же. Всех. А тебе, Димка, все, видать, равно! Ты и деда, поди, уже не помнишь.

Димка пожал плечами.

– Да откуда я его помню, деда? Знаю только, что большой был, на коленке меня качал.

– Да, здоровый и добрый был, Митрий. Тебя-то Митрием по нему назвали. Да и родился ты перед Митриевской субботой, как и он, у вас один святой – Димитрий. Мать вот только твоя: Дима, Дима! А ты ведь Митька. Тот же Митька Бихтеев, как и дед твой.

– Не Митька я, а Дима! В паспорте – Вадим.

– Господи! Да откуда ж ты Вадим, когда у нас сроду таких имен в родне не водилось. Тебя и в метрике Митрием записали.

– То, бабань, в метрике, а у меня теперь паспорт. А ты меня все: Митька, Митька! Приехали. Мне некогда, я назад поехал.

Как-то летом приезжали в село студенты. Два дня возле церкви ходили, обмеряли, записывали. Сначала расспрашивали у старух, что помнят, что знают о церкви.

– Помнить-то я ничего и не упомню, – говорила Гусиха, – знаю, что престольный праздник у нас на Николу вешнего, ярманка два раза была: на Николу и на Покров. А почему на Покров еще – кто его знает. Два престола в ней было. С той стороны маленькая пристройка была, ее еще до войны разорили. Коровник хотели строить: ломали – ломали, кирпич взять хотели, да и бросили, ни однова кирпича цельного не взяли.

– На яйцах, наверное, клали? – записывая в тетрадке, спросил Володя, старший. Почему-то улыбаясь, спросил.

– Уж не знаю, на яйцах ли, только, думаю, на совести больше.

Володя и студенты засмеялись.

– А вам для чего мерить-то надо? Иль ристарирвать церкву собрались?

– Нет, бабушка, мы к сожалению, только паспорта составляем на памятники архитектуры, обмеры делаем, а придет время, – может скоро – дойдут и до нее руки.

Он, прищурившись, глядел на силуэт церкви.

– Да, лет ей, действительно, ровно двести. Тысяча семьсот восемьдесят седьмой. Русский классицизм, безо всякой провинциальности. Очень хороший мастер строил ее: маленькая, а монументальная, и поставлена удивительно хорошо, просторно, хоть и в самом селе.

Гусиха смотрела то на церковь, то на Володю. Показав рукой на церковь, нерешительно спросила:

– А ты, это… Про год-то откуда… На ней, что ли, где написано?

Володя улыбнулся:

– Да нет. Церковная хроника, архивы. Мы, прежде чем обмерять, источники сначала изучаем. Земли эти еще при Иване Грозном дарованы были Дмитрию Бехтееву за казанский поход. Тут он построил деревянный храм во имя Покрова. А во второй половине восемнадцатого века, когда церковь обветшала, его потомок Николай Бехтеев построил новый, каменный. А главный престол заменил на Никольский, и деревянную церковь не ломал, пока не освятил новый храм, а на том месте, где был алтарь старой церкви, выстроил небольшой придел во имя Покрова Пресвятой Богородцы. Потому и село именовалось с тех пор: село Никольское, Бехтеево тож.

Гусиха заволновалась, пошла в избу, через полчаса вышла к калитке, глядя, как Володя и двое студентов слезали по оконной решетке с церковной стены. Дождалась, пока они, отряхнув штаны, обернулись в ее сторону, махнула им рукой, приглашая обедать.

В избе Володя рассматривал иконы.

– Бабушка, а что это за икона у вас?

– Которая?

– А вот эта, черная.

– Этой иконой меня мать с батюшкой благословляли, когда замуж выдавали. Черная вся, и какой святой на ней – уже не знаю. Знаю только, что господь глазами всех святых меня видит и не забывает. Она и тогда вся черная была. Главное – намоленная.

– А вы что, бабушка, вы всю жизнь одна, и вдова и без детей?

– А я на бога не ропщу. Он меня не оставляет. Я и когда дочку хоронила – не плакала, и когда муж с сыном пропали, богу ведь не жаловалась. У бога всего много: нынче ведро – завтра дождь. Ко всякой поре у него своя милость. Пензии, почитай, нет, так я картохи насажаю четыре сотки, мне много ли одной надо-то? Зимой-то вот хо-олодно, уж, кажется, не доживу, не дотяну, восемьдесят третий год-то, а и то не ропщу, знаю: весна придет, господь теплышко-то даст. А уж по теплышку я – где ползком, где ничком, помаленьку картохи попыряю в землю-то, и жди – не горюй, когда ее копать!