Дуэль. Всемирная история

Нетрудно предположить, что такие продолжительные пьянки могли и легко приводили к неосторожным высказываниям, ссорам и — как следствие, вполне возможно — вызовам.

Дуэль между майором Кэмпбеллом и капитаном Бойдом в июне 1807 г. оказалась одним из тех редких случаев в тот период, когда вынесенный обвинительный приговор — смерть — довели до исполнения. За обедом после окончания инспекционной проверки в полку два офицера заспорили об упреке проверяющего генерала в адрес Кэмпбелла ранее в тот день. По мере того как офицеры разогревались вином, разгорались и страсти — спор достиг высокого накала и вылился в дуэль. Поединок разыгрался тогда же и там же — то есть в столовой. Бойд погиб. Приговор Кэмпбеллу и приведение его в исполнение стали следствием сомнительных обстоятельств, при которых проходила дуэль. Совершенно очевидно, что спиртное играло важную, если не ключевую роль в истории, что являлось скорее правилом, чем исключением в те времена. Историк девятнадцатого века в рассказе об этой дуэли написал: «В те дни большого пьянства… ни один офицер не считался годным к командованию ротой, если не осиливал за обедом трех бутылок портвейна»^{410}.

Частое и сильное пьянство служило отличительной чертой жизни как военных, так и штатских. Государственные мужи в любом секторе политической палитры славились печальными пристрастиями к спиртосодержащим жидкостям. Виги могли похвастаться Фоксом и Шериданом — легендарными пьяницами, тогда как и тори гордились премьер-министром, Уильямом Питтом, и его шотландским дружком и собутыльником, Дандесом, так что — едва ли есть основания для сомнений — всегда без страха проиграть могли бросить вызов оппозиции в схватке стакан против стакана. Джентльмены в восемнадцатом столетии пили портвейн, причем не для одного только вкуса, а для того, чтобы напиваться. Согласно Эндрю Барру, портвейн на исходе восемнадцатого и в первые годы девятнадцатого столетия не походил на тот сладкий и приятный напиток, который понимается под портвейном в наши дни. Обычно принимали его за едой. Популярность крылась не в сладости, а в крепости. «Он удовлетворял, — пишет Барр, —

потребностям тех, кто хотел вина для употребления после еды, чтобы почувствовать себя пьяными, так и тех, кто стремился промыть себя сильным и сухим напитком после поглощения огромного количества всевозможной пищи»^{411}.

Французские столовые вина из района Бордо, из Бургундии и с берегов Роны, по мнению все того же Барра, оставались практически неизвестны в Англии в тот период, причем даже и для самых богатых слоев общества. Популярность портвейна заключалась отчасти в его крепости и вкусе, но также и являлась последствием длительных войн с Францией. В ходе таких продолжительных периодов отчуждения от всего французского проблема заключалась даже, наверное, не только в сложности с получением вин из Франции, но в том, что само их потребление считалось непатриотичным. Португалия же, с которой у Англии имелись давние и прочные связи, в том числе и торговые, представлялась вполне подходящим источником поставки спиртного.

По современным представлениям, концепция «человека трех бутылок» восемнадцатого века есть огромная загадка. Как им это удавалось? Любой, кто стал бы придерживаться такого правила в наши дни, сильно бы осложнил свою жизнь — он бы либо валялся пьяным, либо страдал от тяжелого похмелья. И все же многие из таких господ делали успешные карьеры как военные или политики, да и не только. Может быть, просто предки наши были покрепче в том, что касается устойчивости перед воздействием спиртного? Вероятно, современный человек потерял способность к питию в гигантских количествах, словно бы какая-то железа в нем просто атрофировалась. Или же ответ в чем-то совершенно ином.

Уильям Хэйг, недавний биограф Питта-младшего, уделил внимание рассмотрению данного вопроса и пришел к выводу, что термин «человек трех бутылок» просто вводит современного читателя в заблуждение. Стандартная бутылка в восемнадцатом столетии отличалась куда меньшими размерами, а потому вмещала жидкости чуть больше, чем половина современной 750-граммовой винной тары. Более того, содержание алкоголя в портвейне было заметно ниже, чем теперь. Вино крепили с помощью бренди — процесс, который останавливал брожение, увеличивал крепость напитка и помогал ему пережить длинный путь из Португалии, — однако степень воздействия заметно отличалась от той, что характерна в наши дни. Таким образом, портвейн, который Шеридан, Фокс, Питт и их современники поглощали в настолько громадных, на наш взгляд, количествах, отличался куда меньшей крепостью, а те три бутылки были к тому же значительно более скромными по объему. На этом основании Хэйг приходит к заключению, что так называемый «человек трех бутылок» в конце восемнадцатого столетия потреблял, по современным меркам, одну и две трети бутылки сильного столового вина [58] . ^{412} Такого количества вполне хватит для того, чтобы провести веселый вечер, однако будет недостаточно для приведения человека в состояние постоянного запоя даже при регулярном приеме. В сегодняшние времена, однако, подобные пристрастия стали бы вряд ли допустимыми для рядового политика, не говоря уже о лидере политической партии.

58

То есть 1,25 л вина крепостью 11–12 гр., что дает не более 150 г чистого спирта, тогда как в трех бутылках современного португальского портвейна спирта содержится чуть ли не втрое больше, то есть столько же, сколько в литре «с горкой» 40-гр. водки; столовые же вина в то время и вовсе не превышали обычно 4–5 г, одним словом, были не крепче сегодняшнего пива. Прим. пер.

Как мы видели, в восемнадцатом и девятнадцатом веках английское общество с большой терпимостью относилось к потреблению спиртного и неуемным страстям к игре. В общем, на самом деле считало нормой то, что более не является таковой в наши дни куда большей застегнутости. Как бы там ни было, хотя пьяные споры, обвинения в мошенничестве за карточным столом, недостойное обращение с дамами служили полем, где легко возгорались дуэльные страсти, все же вышеперечисленные причины не являлись единственными необходимыми ингредиентами. Требовалась и готовность со стороны мужчин выйти на поединок — бросить вызов или, по меньшей мере, принять его, — и склонность считать, что в определенных обстоятельствах такой образ действий есть исключительно достойный. «Наши предки были людьми, готовыми пустить в ход оружие, а потому воспринимали дуэли как естественный выход в случае ссоры», — писал историк Дж. О. Тревелиан^{413}. Понятие дуэли плотно вросло в сознание представителей высших классов восемнадцатого столетия. Требовалось пьяное оскорбление, игровой долг или совращение дочери, чтобы привести в действие хорошо тренированные рефлексы.

Основой для понимания психологии английского дуэлянта той эпохи служит так называемая концепция «трюма». Историк Т.Х. Уайт объяснял это следующим образом:

В восемнадцатом веке, но особенно во время регентства от благородного господина ожидали наличия у него «полного трюма». В смысл слова включалось понятие о некоторой обстоятельности, однако оно означало и то, что в двадцатом столетии стали называть «потрохами» (то есть смелостью/храбростью и т.п. — Пер.). Человек с «полным трюмом» не должен был терять голову в экстремальных ситуациях, в финансовом же смысле — скорее располагать капиталом, чем быть бесшабашным искателем приключений. В общем, «трюм» служил синонимом для храбрости, хладнокровия и солидности. Метафора выросла из сравнения с кораблем^{414}.

«Трюм» представлял качество, достойное восхищения, которое, между прочим, все еще находило спрос и ценилось в определенных кругах партии консерваторов вплоть до 90-х гг. двадцатого века. Согласно Уайту, для джентльмена восемнадцатого столетия «дуэль являлась самой крайней проверкой его на наличие трюма». Иметь «полный трюм» означало иметь храбрость рискнуть жизнью прежде всего в вопросах чести. Надо было обладать хладнокровием — sang-froid, чтобы без дрожи стоять и смотреть в дуло пистолета оппонента, а также великодушием, чтобы, чувствуя, как уходит жизнь, похвалить поведение противника — сказать, что того не в чем упрекнуть. Именно о «полном трюме» говорил Хорас Уолпол, когда писал о Уильяме Чауорте, получившем рану «глубиной в четырнадцать дюймов» (35 см) на дуэли с Байроном, рассказывая, как тот, «когда его принесли в дом на улице Беркли, с великим самообладанием составил завещание и надиктовал бумагу, в которой отметил, что дуэль была честная, и скончался в девять утра»^{415}.

Через пять лет Уолпол вновь вернулся к теме дуэли, на сей раз к встрече между лордом Джорджем Сэквиллом и полковником Джонстоном. Лорд Джордж снискал печальную репутацию «Минденского труса», поскольку считалось, что он не выполнил приказ в сражении при Миндене [59] . В итоге Джонстону удалось спровоцировать Сэквилла на вызов на дуэль. Уолпол описал событие в письме другу:

Лорд Джордж вел себя с чрезвычайным хладнокровием и невероятной отвагой. Каждый выстрелил из двух пистолетов, и лорд Джордж покачнулся было, когда Джонстон открыл огонь, но никто не пострадал. Так или иначе, кем бы ни был лорд Джордж Сэквилл [он сменил имя], лорд Джордж Джермен — герой ^{416} .

59

Под немецким городом Минден (в Вестфалии, на реке Везер) 1 августа 1759 г. состоялось одно из сражений Семилетней войны, в котором союзная армия генерал-фельдмаршала герцога Фердинанда Брауншвейг-Люнебургского (41 тыс. британцев, ганноверцев, гессенцев, брауншвейгцев и пруссаков при 170 орудиях) одержала победу над армией маршала Франции маркиза Луи-Жоржа-Эразма де Контада (51 тыс. французов и саксонцев при 162 орудиях). Потери победившей стороны не превышали 2900 человек (в том числе 200 пленными), тогда как урон французских и саксонских войск составил около 7100 солдат и офицеров (включая 2200 пленных), 22 орудия, а также семь штандартов и знамен (по другим данным, они потеряли в общей сложности 10–11 тыс. человек, 43 орудия, 17 штандартов и знамен). Решающую роль в победе союзников сыграла их пехота, особенно 9 батальонов (6 британских и 3 ганноверских), которые, находясь под командованием генерал-лейтенанта Августа Фридриха фон Шпёркена, стойко выдержали огонь вражеской артиллерии и отразили последовательные атаки трех линий французской кавалерии, предводимой генерал-лейтенантом герцогом Шарлем де Фицджеймсом (в первой атаке участвовали 11 эскадронов, во второй — 22, в третьей — 18). В то же время английский генерал-лейтенант лорд Джордж Сэквилл, возглавлявший кавалерийские части правого крыла союзной армии (13 британских и 9 ганноверских эскадронов), вел себя крайне пассивно и, несмотря на неоднократно посылаемые ему приказы главнокомандующего, не оказал поддержки пехотинцам Шпёркена, а затем, когда последние привели в расстройство конницу противника, не использовал благоприятную возможность для нанесения удара по незащищенному центру французов. За свое поведение при Миндене лорд Сэквилл был уволен из армии и отдан под суд. Соотечественники дали ему унизительное прозвище «Минденский трус», однако бездействие генерала в том сражении объяснялось не отсутствием у него личной храбрости, а его упрямством и неспособностью правильно оценить боевую обстановку. Впоследствии, уже под именем лорда Джермена, он снова занял высокое положение в армейской иерархии своей страны и в годы войны против восставших американских колоний управлял британским военным министерством. Прим. ред.

Какие бы ошибки ни совершил лорд Джордж в битве при Миндене, его поединок с Джонстоном однозначно показал наличие у Сэквилла «трюма».

Дуэли всегда особенно затрагивали армейские души, и период между вступлением на трон Георга III и 1850 г. вовсе не являлся исключением. И в самом-то деле, дуэли настолько распространились в среде военных, что армия (и в несколько меньшей степени флот) сделалась самым настоящим оплотом подобной практики. Она ни в коем случае не сократилась даже тогда, когда потеряла былую привлекательность в глазах штатских. Однако когда распространению традиции в армии в 1844 г. было сказано решительное нет, она быстро стушевалась и, что называется, ушла со сцены и там. Отношение армии к дуэлям на данном этапе важно потому, что вследствие длительного вооруженного конфликта — а более половины царствования Георга III Британия воевала — военные стали занимать особенно заметное положение в обществе — даже большее, чем ранее. Равно и большее количество людей, чем до того, оказались вовлечены в военную жизнь на протяжении Революционных (то есть связанных с Великой Французской революцией. — Пер.) и Наполеоновских войн. Создание местных сил самообороны, территориальных добровольческих частей, ополчений или так называемых фенсиблей привнесло армейский дух в округа. По мере роста числа полупрофессиональных офицеров увеличивалось и количество людей, считавших собственным долгом защищать честь на дуэлях.

Армейское руководство продолжало демонстрировать амбивалентное отношение к дуэлям. Поединки никто не исключал из списка действий, оценивавшихся как нарушение военной дисциплины, и в самом деле, вызов старшего по званию офицера однозначно считался проступком. Офицеров изгоняли из вооруженных сил приговорами трибуналов как за участие в дуэлях, так и за поведение, способное послужить поводом для поединка. В июле 1813 г. энсин Т.Р. Деланнуа из Королевского Пергширского полка милиции (ополчения) предстал перед военным трибуналом за «недостойное поведение, не совместимое со званием офицера» из-за того, что назвал трусом своего однополчанина, капитана Макдаффа. Интересно отметить в данном случае, что оба фигуранта по делу являлись офицерами местного ополчения. Точно так же и лейтенант Доминик Френч из 82-го пешего полка в 1811 г. попал под суд за «поведение, недостойное офицера и джентльмена, ввиду использования им оскорбительных и провокационных выражений в адрес помощника полкового врача Скотта с намерением подбить последнего к драке на дуэли». Френч обвинил Скотта во лжи, был признан виновным в этом и уволен со службы^{417}.