Дунай. Река империй

Примерно по маршруту героев рассказа Блэквуда (настоящая слава, кстати, пришла к нему в середине 1930-х годов, когда руководство радиовещательной корпорации BBC пригласило писателя к микрофону – читать в вечернем эфире рассказы о привидениях) я проследовал, направляясь из Эстергома в столицу Западной Трансданубии Дьор. Выезжать мне пришлось так рано поутру, что не пробудились еще и птицы. Габсбургского провинциального образца вокзал размещался на дальней цыганской окраине города, на опушке рощи рядом с убитым пролетарским кварталом; накрапывал дождик, природа хмурилась. Наконец подали мой железнодорожный экспресс; он состоял из одного, почтенного возраста, вагона с дизельным двигателем. Я оказался единственным пассажиром, и вагоновожатый с темным помятым лицом под малиновым околышем, компостируя билет, неодобрительно скосил на меня красный глаз Дракулы. Наконец мы тронулись в путь – торжественно и медленно, в мелком дребезжании оконных стекол в рассохшихся рамах, в тонких масляных испарениях дизтоплива, под зуммер угодившей в транспортный полон мухи. Справа в кривых проплешинах леса мелькал Дунай, то придвигаясь прямо к узкоколейке, то отгораживаясь от нее широкими болотистыми прогалинами. Берега сплошь поросли ивами, спускающимися прямо к воде, ведь ивы любят сырость. Ветер колыхал ветви, но ветра я не слышал, и ивы в утренних сумерках шевелились молча.

Я вроде бы держался бодро, но в каком-то беспокойстве безуспешно искал себе занятие: газетные статьи не лезли в голову, мобильной связи не было, приложения айпада казались надоевшими, не подключались даже наушники смартфона. Я не мог ни на чем сосредоточиться, и дорога, обычно располагающая к размышлениям, лишь рассеивала мысли. Вот старый вагон вдруг заскрежетал всеми своими суставами, судорожно дернулся, остановился, стихла пленная муха, серо-зеленый пейзаж за грязным окном замер, только уходила в непрозрачную даль мутная река да ивы трепетали беззвучно. По непонятной причине дизель простоял не то полчаса, не то дольше – не знаю сколько, хотя я поминутно поглядывал на часы, утратив в этой вагонной консервной банке еще и ощущение времени. Видимо, примерно про это у Блэквуда написано: так Земля движется сквозь космос. Неужели правда, что Дунай – громадная мистическая трещина, прореха, через которую сообщаются разные миры, граница неведомых силовых линий, на которой сталкиваются и приходят в тайное взаимодействие неприродные явления природы?

Дьор в рабочий полдень понедельника встретил меня совершенным и странным безлюдьем. Я, все так же не меряя времени, поболтался по площади Сечени и центральным кварталам города, но любоваться особой конструкцией нарядных угловых балконов с резными наличниками не получалось. Не отпускало вызванное Дунаем смутное чувство неприкаянности (снова и точно такое же чувство я испытал через год, оказавшись в тростниковых плавнях дунайской дельты). Не сверяясь с картой, я выбрел к парку на островке Радо у впадения похожей на изумрудную канаву речки Раба в Мошонский рукав. По пустынным аллеям, мимо стандартного памятника жертвам Первой мировой войны гулял ветер, шевеливший кудри ивовых зарослей. И снова никакого шороха и шума живой зелено-серебристой листвы я не услышал.

8 Tuna. Забытая граница

Среди всех рек Европы… Дунай – космополит. Сколь бурную жизнь эта река проживает у нас на глазах!.. Один итальянец тонко подметил изменчивый характер Дуная: эта река у своих истоков похожа на добрую католичку, но в конце концов превращается в приверженку пророка.

Путеводитель Первой императорско-королевской австро-венгерской привилегированной Дунайской пароходной компании. 1906 год

В декабре 1905 года в Будапеште с успехом прошла премьера оперетты композитора Йенё Хузки “Гюль-Баба” на темы героического колониального прошлого. Сюжет таков: венгерский юноша Габор вступает в неравное состязание с османским [55] пашой Али за сердце красавицы Лейлы. На стороне вельможи, как водится, деньги, янычары, власть. На стороне влюбленных интернационалистов, как положено, только сила их чувства да симпатии мудрого старца Гюль-Бабы, лелеющего во дворе будайской мечети дивной красоты розы. Чтобы уберечь от смерти плененного пашой юношу, Гюль-Баба уничтожает свой чудесный сад, а вельможе сообщает: это деяние разгневанного Аллаха. Испуганный Али-паша отступает. Спасенные Габор и Лейла, чьи судьбы отныне и навсегда соединены хитроумным дервишем, в заключительной арии клянутся тяжело больному Гюль-Бабе (в переводе – “отец роз”) ежедневно приносить на его могилу свежие цветы, которые со временем образуют новый сад неземной красоты.

55

Османами называли себя все мусульмане Османской империи – по имени основателя государства и первого султана, бея тюркского племени кайы Османа (1281–1326). Этот термин указывал не на этническую, а на конфессиональную и государственную принадлежность. Этноним “турки” (для османского правящего класса символ плебейства), получивший хождение вначале в европейском обиходе, стал использоваться как самоназвание только после провозглашения в 1923 году Турецкой Республики. В мировых столицах выражение `a la turque веками имело политически уничижительный оттенок; строго научно употребление термина “турки” применительно к подданным Османской империи некорректно. Пренебрежение к врагу не мешало европейцам активно перенимать его навыки: в конце XVII – начале XVIII века в моду вошли тюльпаны, культуры кофе и табака, восточные сладости и марши оркестров янычар, пользовались успехом поэмы и оперы на ориентальные темы.

Так гласит легенда. Суфийский проповедник Гюль-Баба – фигура не вымышленная, а историческая, хотя в действительности, как указывают историки, этого странствующего монаха ордена бекташи могли звать Кель-Баба, “лысый отец”. Такое имя лишило бы театральное сказание прелести, а светский Будапешт в начале XX века ценил прелестное: через двести лет после того, как османское владычество стало историей, венгры научились относиться к нему с иронией. Как, впрочем и весь христианский мир: грозная восточная империя стала не пугалом, а миражом, ее дразнили “больным человеком Европы”, и в бывших покоренных султаном городах пафосные песнопения о павших витязях сменились опереточными мотивами. Более того: в конце XIX века венгерский ориенталист и путешественник Арминий Вамбери успешно продвигал концепцию “туранизма”, теорию общего происхождения тюркских и финно-угорских народов. Еще позже, в исторических обстоятельствах межвоенного периода, венгерский туранизм, взятый на вооружение праворадикальными силами, приобрел реакционный характер.

Район Будапешта, в котором расположена гробница дервиша, теперь называется Розовым Холмом. Мощеная брусчаткой улица Гюль-Бабы – кривая, как сабля мамлюка, – круто уходит от набережной Дуная вверх неподалеку от моста Маргит. Дервиш спит вечным сном на улице Мечети, в элегантном восьмигранном тюрбе с зеленоватым куполом и полумесяцем на шпиле. Вокруг мавзолея высажены розовые кусты, сквозь кроны платанов отсюда открывается широкий речной вид. Именно тут до сего дня живут воспоминания Буды о турецком господстве.

Обошедший восточный мир и прославившийся толкованиями Корана суфий Гюль-Баба известен в исламском мире еще и как автор мистических притч и поэм, подписанных именем Митхали. Лучший из дошедших до нас сборников его поэзии носит название “Букет роз”. Уже в очень преклонном возрасте дервиш попал в Буду в обозе султанской армии, но вскоре мудреца настигла смерть. По одной версии, старец погиб при взятии города, по другой – умер во время благодарственного намаза в честь победы над венграми. Кончина проповедника и поэта-мистика превратила его самого в мифическую фигуру, сделала объектом поклонения для правоверных и объектом вдохновения для неверных. Глубоко уважавший мудреца султан в день похорон Гюль-Бабы объявил его святым покровителем города. В 1886 году венгерский живописец Ференц Айзенгут посвятил дервишу масштабное полотно “Смерть Гюль-Бабы”. На картине великий султан горюет над умирающим мудрецом. Габора и Лейлы рядом с ними не заметно.

Армия Сулеймана Великолепного, в пору правления которого Османская империя поднималась в зенит своего европейского могущества, утвердилась в крепости венгерских королей Буде в 1541 году, после недолгой осады утопив в Дунае, если верить летописям, семь тысяч защитников города. Столица Венгрии оставалась под исламской властью почти полтора века. Турецкие источники утверждают: в этот период в Будине, административном центре включавшего в себя обширные придунайские земли эялета [56] , пышнее розовых кустов расцветали науки и ремесла. По своему обыкновению, османы переоборудовали христианские храмы в мечети, подняли рядом с ними минареты, общим числом свыше шестидесяти, открыли общественные бани, школы-медресе, молельные дома и библиотеки. Ничего – кроме одного тюрбе и нескольких многократно перестроенных купален – до наших дней не уцелело, впрочем, султаны не имели обыкновения обременять провинциальные города репрезентативными архитектурными объектами.

56

Эялет (бейлербейлык, пашалык) – основная территориально-административная единица Османской империи в 1362–1864 годах. Первыми бейлербейлыками стали Анатолия (полуостров Малая Азия) и Румели (Румелия, историческое восточное название Балкан), включившая в себя все европейские владения турок. К концу XVI века число эялетов превысило четыре десятка. В 1860-е годы из эялетов Видин, Силистрия и Ниш образован Дунайский вилайет (Vil^ayet-i Tuna) с населением около двух миллионов человек, занимавший северную часть нынешней Болгарии и Северную Добруджу.

Христианские короли отвоевали город в 1686 году, обойдясь с поверженным противником так же немилосердно, как некогда турецкий враг обошелся с жителями Буды: жертвами резни пали свыше трех тысяч человек. Мавзолей Гюль-Бабы местные мстители вознамерились разрушить, однако память о дервише оказалась столь важной для османов, что они оговорили неприкосновенность строения в мирном соглашении. В тюрбе разместилась часовня иезуитов, потом мавзолей стоял бесхозным. Летом 1867 года в его стенах за упокой души Гюль-Бабы молился – во время редкого для османских правителей визита в прежде покорившуюся им часть Европы – султан Абдул-Азиз. Тюрбе Отца Роз, самый северный в мире объект поклонения исламских паломников, в конце концов передали Турецкой Республике. Неподалеку от могилы стоит теперь памятник: одна рука бронзового проповедника прижата к сердцу, в другой он сжимает свиток со стихами. Я уверен, что эти стихи повествуют о каком-нибудь законе жизненной мудрости. Например, об искусстве выращивания роз.

Эялеты османской Венгрии, T"or"ok h'odolts'ag, формировали северный пояс безопасности империи и одновременно служили плацдармом для продвижения армий султана и идей ислама в Центральную Европу. Западнодунайским форпостом турецких владений оказался Эстергом. Этот город попадал “под иго” дважды, вследствие чего дважды менял в своем названии букву “м” на букву “н”. На короткое пятилетие в самом конце XVI века исламским оказался расположенный западнее Дьор-Рааб, которому немедленно присвоили турецкое имя Яник-Кале. Ни Вены, ни Пожони, ни Кракова османам заполучить не удалось, хотя наследственные земли Габсбургов вроде Штирии и Каринтии страдали от разорительных набегов неприятеля, а самой северной точкой турецкого проникновения в Европу оказалась территория современной Хмельницкой области на Украине. “Стоит отъехать на день пути от Рааба, – писал в 1669 году английский путешественник Эдвард Браун, – как человеку начинает казаться, что он распрощался с нашим миром и, еще не доехав до Буды, попал в другой мир, совсем не похожий на страны Запада, ибо здесь не носят волос на голове, лент, манжет, шляп, перчаток, здесь нет кроватей и не пьют пива”. Отсутствие шляп, причесок и пива было, возможно, неудобством, но вовсе не главной особенностью нового дунайского устройства. Один современный автор, в драматических тонах описавший осаду Вены 1529 года (город, напомню, устоял скорее благодаря неудачному для атакующей стороны стечению обстоятельств, чем из-за доблести его защитников), сделал вывод: это событие “едва не стало причиной бифуркационного поворота центральноевропейской цивилизации”. Османский натиск на территории Габсбургов не ослабевал до конца XVII столетия. Поэтические эпитеты кровавому порыву искали литераторы и историки. “Кочевников безотчетно влечет вослед заходящему солнцу”, – сказал один из них.

Однако страшного (в привычном для европейцев понимании истории) поворота в битвах у Вены не произошло; в Венгрии до нашего времени уцелели только три минарета османской поры, не уничтоженные ни при Габсбургах, ни при коммунистах. Это ведь античные руины являются предметом европейской гордости, а с наследием Востока на освобожденных землях обходились беспощадно. Выжившие венгерские башни ислама, лишенные святых задач и идеологического содержания, бессмысленно нацелены в небеса, словно муляжи ракет. А что, если бы Ибрагим-паша осенью 1529-го все-таки взял Вену, а потом, страшно подумать, двинул бы свои орды дальше против течения Дуная – на Амстердам и Лондон, если бы он устроил конюшни в соборах Святого Стефана и Парижской Богоматери? Какой теперь была бы европейская жизнь? Кстати, есть уверенность, что менее счастливой?