Дураки
Шрифт:
А взыскание — за организацию пьянки на рабочем месте.
Лучшими агитаторами оказались студенты журфака, которые 30-го прихватили с собой фотоаппараты. Их потом долго гоняли по лесу, чтобы аппараты отнять. Спасаясь, ребята выскакивали к домам, скрывались в квартирах панельных многоэтажек подступившего к самому Урочищу микрорайона... Нет, тогда они никого не агитировали, они лишь испуганно прятались в глубине квартир, но это были уже вовсе не квартиры, а доты в тылу Вандеи, и нет теперь силы, способной заставить их обитателей отдать на выборах голос тому, кто послал людей в казенных шинелях гоняться за мальчишками в джинсах и курточках.
За три дня до окружного собрания и за час до собрания кандидатов в окружной избирательной комиссии
Забегает Верка, подруга жены. Это я ее так по привычке называю, а вообще Верка — мать троих детей, учитель физики. После декретного отпуска в школу возвращаться не хочет: «Нечемуучить». Взялась шить какие-то куртки. Кооператив дает материал и забирает работу. На всем готовом получает втрое больше, чем за физику и классное руководство. Но вот пришла, притащила кипу бумаг «Гражданам Республики» — обращение Народного фронта, список оргкомитета, листовки, еще какие-то документы. Сама перепечатывала, поэтому с ошибками. «Я тебя на митинге видела. Значит, ты тоже с нами?Молодец... Мы с мужем... Слушай, а как поживает твой Лев Тимошин? «Голос Америки» передавал, что он редактирует какой-то независимый журнал?..» [17]
17
Лев Николаевич Тимошин — известный московский публицист, написавший книжку «Технология черного рынка», за которую в 1985 году был арестован и осужден на семь лет строгого режима. Под давлением общественности его освободили.
Все знает, во всем участвует.
Тут мне пришла в голову шальная мысль. От Левы приезжал приятель, привез кипу его журналов «Референдум», там статья «Борис Ельцин или Емельян Пугачев», надо кое-кому дать почитать, в порядке самообразования.
— Слушай, Верка, а ты не хочешь помочь в одном хорошем деле? Я дал бы тебе с десяток журналов... Верка загорелась:
— Хоть сто! Наши ведь темные, ничего серьезного не читают.
— Ну вот и хорошо, вот и будешь при деле. Журнал бесплатный. но напечатать экземпляр обходится копеек в семьдесят... Ты можешь брать хоть по два рубля. Заодно и заработаешь, не надо будет шить...
— Деньги? При чем тут деньги? Да я распространю хоть пятьсот. Я так и знала, я все ждала, когда меня позовут... Взяла пять номеров на пробу.
Но больше не пришла.
Может, и впрямь не стоило говорить с ней о деньгах?
Но слишком долго, может быть, всю свою активную жизнь уповая исключительно на энтузиазм, на идею, я как-то больше стал доверять людям, которые преследуют не столько возвышенный, сколько практический интерес.
Я даже Симона Позднего воспринимал бы иначе, получай он за свою деятельность хоть мизерную, но зарплату.
Окружное собрание проходило в помещении Драматического театра. Но, как заметил Юра Хащ, «народ шел в театр, а попал в цирк, да еще со стриптизом»...
— Главное — это задать правильные вопросы, — говорил за несколько дней до того Василий Павлович. — Я это точно знаю. Как только товарищ начинает отвечать, сразу ясно, какая птица.
На собрании партактива (и туда проник!) он задал своему «подопечному» вопрос, будет ли тот возглавлять городскую партийную организацию в случае своего провала на выборах. Ну, если народ не изберет... Петр Ровченко (он у Галкова доверенное лицо) сразу выскочил, давайте, мол, товарищи, вести себя корректно. Глупостей не спрашивать,
а то вот половина зала хихикают... Но Григорий Владимирович его остановил. Раз спрашивают, надо отвечать (он тогда еще Василия Павловича в лицо не знал, это потом приспособились: как тот на трибуну — сразу отключать микрофон). И ответил, как думает:— Это, — говорит, — как коммунисты решат... А вообще одно другого не касается.
Тут уже весь зал захихикал.
— В вопросах истина, как сказал поэт, — поддержал активиста художник, член оргкомитета Народного фронта Микола Купавин, чем очень воодушевил Василия Павловича, который, как человек в прошлом военный, всегда прислушивался к мнению «руководства».
И все разошлись придумывать вопросы.
Назавтра их было у меня десятка два, отпечатанных на машинке и даже размноженных на ксероксе.
«Вы утверждаете, что готовы вести с неформалами конструктивный диалог, а с кем из руководителей неформальных объединений вы лично встречались?»
«Кто конкретно отдавал распоряжение подразделениям МВД по незаконному задержанию граждан, применению газов, спецсредств, привлечению военной техники? Какое наказание этот человек понес как член городской партийной организации, которую вы возглавляете?»
«Пользуетесь ли вы услугами спецполиклиники и больницы? Знаете ли вы, что в обычной больнице города на питание одного больного выделяется 96 копеек в день, а в вашей — втрое больше? Как к этому относитесь?»
«Считаете ли вы, что у вас равные предвыборные возможности с кандидатом по вашему округу актером Виктором Матаевым?» И так далее...
Игорь Михайлович Добронравов, известный режиссер, зашел в Дом кино, внимательно прочел листики, покачал головой:
— На месте вашего «пациента» на такие вопросы я бы не отвечал. Я поступил бы иначе. Попросил бы слово, поблагодарил общественность за оказанное внимание и взял самоотвод.
После чего Игорь Михайлович ушел, демонстративно и многозначительно пожав всем руки, хотя в целом по отношению к властям он человек весьма лояльный.
На собрании задать Владимиру Григорьевичу вопросы оказалось столь же трудно, как ему было бы трудно на них ответить.
Драмтеатр стараниями предвыборной команды «главного кандидата» был превращен в бункер. Оцепление и ограждение у входа. У каждой двери (даже проходной, даже туалетной) — по два милиционера или дружинника с нарукавными повязками. Чтобы пройти в зал, документы (сразу три: служебное удостоверение, приглашение или мандат участника собрания, пропуск в зал) мне пришлось предъявить четыре раза, причем каждый раз внимательно изучалось фото.
В именных пропусках указаны места, хождение по залу запрещено. Всех расчленили.
В Театре на Таганке еще в начале шестидесятых я впервые увидел «световой занавес», это когда прожектора отбивают зал от сцены. Здесь изобрели занавес шумовой. Усадили в первых рядах партийных активистов, снабдили их соответствующими инструкциями — когда гудеть, когда свистеть, когда топать ногами.
В зале называют десять фамилий, а председательствующий воспринимает только одну, хорошо ему известную. В зале кричат, протестуют, а в президиуме не слышно.
— Кто вы такой? — орут с последних рядов председателю. — Хотя бы представьтесь!
Но он не слышит.
Равновесие установилось, только когда вышел на трибуну профессор Митюк. От возраста он глуховат, пользуется слуховым аппаратом, но во время выступления его отключил, чтобы не отвлекаться. Он токует, президиум требует соблюдать регламент, галерка хохочет, первые ряды свистят и топают, но Семен Николаевич невозмутимо выдает свою «идеологическую нецензурщину»:
— Нет, на фронте я в партию не вступил. Я подал заявление в 43-м. Но замполит мне сказал: «Как же ты подаешь заявление, если ты не убил ни одного немца». Я забрал заявление, поняв, что я не хочу вступать в партию, которой руководят такие олухи, которые не знают, что хирург на войне должен оперировать, а не стрелять.