Дураков нет

– Куда девалась твоя мать? – поинтересовался Ральф у Питера, удивленный ее неожиданным отсутствием.

Питер же не удивился.

– Ты смотри, осторожнее, – предупредил он Салли. – Мама в расстроенных чувствах.

– Из-за чего? – спросил Ральф, для него это была новость.

– Дай угадаю, – сказал Салли. – Ее никто не любит.

– Горячо, – согласился Питер. – Любит, но недостаточно.

– Пойду поговорю с ней, – вызвался Ральф с видом добровольца, готового выполнить рискованную задачу.

– Сколько лет вы с Верой женаты? – многозначительно спросил Салли.

Ральф задумался.

– Тридцать. С гаком.

– И ты до сих пор ничего не понял?

– Она, наверное, думает, что ты умер, – сказал Ральф.

– Вот и не огорчай ее, – посоветовал Салли.

Из ванной донеслись журчание воды и плаксивый голосок Уилла:

– Шлёпа. Хватит.

Питер закатил глаза:

– Сейчас вернусь.

Остановить Салли было некому, и он направился в гостиную, где беспокойно спал Роберт Холзи, подключенный к кислороду; зеленая пластиковая трубочка над его верхней губой смахивала на игрушечные усы. С аппарата свисала маска. По телевизору шел футбол, Салли присел в углу дивана и увидел, как кто-то забил мяч, в нижней части экрана показали счет и прервали трансляцию на рекламу.

– Эй, – сказал Салли отцу Веры, и тот открыл глаза, услышав звук, который донесся явно не из телевизора. – Просыпайтесь. У вас гости.

Старик моргнул, заметил бывшего зятя.

– Салли. – Задремав, Роберт склонился вбок и сейчас выпрямился.

– Как поживаете, господин мэр? – спросил Салли.

Лет сорок назад Верин отец баллотировался в мэры кандидатом от демократической партии, и его постигла участь всех демократов, пытавшихся выиграть выборы в Бате, даже еще горше – он пережил худшее поражение, какое только можно было припомнить. Мэры Бата, как правило, совмещали свои обязанности с основной деятельностью, обычно в мэры шли владельцы автосалонов, и настоящая борьба неизменно происходила между кандидатами от республиканцев. Как только среди них определяли победителя, выборы можно было считать делом решенным, и кандидаты от демократов явно тяготели к мазохизму – или, в случае Роберта Холзи, к фатализму. Он строил кампанию на проблемах образования и провалился с таким треском, что с тех пор ни один кандидат в предвыборной программе даже не заикался об образовании.

– Какой счет? – спросил Салли.

– Не знаю, – признался Роберт Холзи.

– Мне говорили, вы здесь за главного, – сказал Салли.

– Так и есть, – согласился старик. – Когда я заснул, вел Даллас.

– Он и сейчас ведет, – сообщил Салли. – Если спросят, скажете, счет двадцать – четырнадцать.

– Где все? – Верин отец обвел взглядом комнату.

– Увидели меня и разбежались, – объяснил Салли.

Мистер Холзи улыбнулся.

– А меня, значит, бросили.

– Закон джунглей, господин мэр, – сказал Салли. – Как вы себя чувствуете, хорошо?

– Не так чтобы плохо, – прохрипел старик. – Но я не расстроюсь, если проиграю эту битву.

– Невесело вам живется?

– Какое уж тут веселье.

– Главное, чтобы ваша дочь этого не слышала, – предупредил Салли. – Вы думаете, хуже быть не может, а вот и может.

– Как поживает моя старая подруга миссис Пиплз? – полюбопытствовал мистер Холзи.

Мисс Берил – одна из немногих – пылко поддерживала его обреченную предвыборную кампанию.

– Все так же, – заверил его Салли. – За двадцать лет ничуть не изменилась.

– Как думаешь, отчего люди несчастны? – вопросил Роберт Холзи, чем смутил Салли, тот сперва решил, что бывший тесть имеет в виду его хозяйку, но потом догадался, что старик говорит о своей дочери, та тоже за двадцать лет ничуть не изменилась.

– Не знаю, – признался Салли.

– В этом виноваты или они сами, или мы, – продолжал Роберт Холзи, точно никак не мог решить, что из этого верно. Некоторое время они смотрели футбол. – В этом-то вся и беда, когда ты больной и старый, – произнес он, хотя Салли думал, что разговор окончен. – Тебе нечем заняться, кроме как размышлять.

Ответить на это было особенно нечего, и Салли промолчал, а когда чуть погодя взглянул на Роберта Холзи, тот уже снова спал.

* * *

Мальчики в ванной раздевались, готовясь мыться, и дрались. Питер открыл дверь и увидел, что Шлёпа замахнулся на брата, а Уилл, хоть был старше и крупнее, робко пятится от него. Шлёпа, застигнутый в момент нападения, смотрел скорее с досадой, чем со смущением, а Уилл – с облегчением, но было ясно, что продлится оно недолго.

– Шлёпа, прекрати, – сказал Питер младшему мальчику. – Не смешно.

Уилл посмотрел на брата, послушается ли тот отца, но без особой надежды.

– Раздевайтесь. Залезайте в ванну. И смотрите, чтобы вода не перелилась, иначе бабушка спустит с вас шкуру, – произнес Питер и понял, что предупреждение его не достигло цели. Он даже заметил на губах Шлёпы хитрую улыбку.

– А где мама? – с тревогой спросил Уилл. Обычно при их купании присутствовала мать.

Питер раздраженно взирал на ванну. Вода текла бог знает сколько, а ванна не набралась и наполовину. В Бате почти везде плохой напор, но у Веры с Ральфом и вовсе отвратительный, даже душ нельзя принять. Приходилось включать воду минут за десять до того, как принимать ванну, и отрегулировать температуру было практически невозможно. Питер потрогал воду и включил погорячее, рассчитывая, что когда у мальчиков дело дойдет до мытья, вода уже остынет. Бат. До чего нелепое название, твердила Шарлотта, для городишки, где толком нельзя принять ванну [22] .

22

Бат (bath) – ванна, купание.

– Где мама? – повторил Уилл. Он всегда терпеливо повторял вопрос, пока не получал ответ.

– В магазине, – раздраженно сообщил Питер, как обычно гадая, не слышали ли мальчики, как родители ссорились перед обедом. – Скоро вернется. И лучше бы вам к ее приходу уже помыться.

И опять Шлёпа хитро улыбнулся. Словно хотел сказать: “Или что?”

Питер закрыл дверь ванной и тихонько спустился в спальню на первом этаже, на самом деле кабинет, где они с Шарлоттой ночевали, когда приезжали к Вере, а мальчики занимали комнату наверху, бывшую детскую Питера. Диван оказался сложен, и Питер понял, что заходила мать и убрала постель. Он сбросил ботинки, растянулся на диване и уставился в потолок. По правде говоря, он понятия не имел, куда подевалась Шарлотта.

В манежике громко закряхтел Энди, Питер приподнялся на локте, посмотрел на малыша, но тот не проснулся, и Питер улегся обратно. Перед поездкой в Бат они с Шарлоттой условились, что после праздника расстанутся, и Питер ждал этого события с двойственным чувством. Он ожидал, что ощутит свободу, но после того, как они с Шарлоттой договорились расстаться, отчего-то приуныл. Тот факт, что это Шарлотта его бросила, а не наоборот, ничуть его не утешал, как он рассчитывал, и сейчас, лежа в бывшем кабинете дома, где вырос, Питер гадал, кем он все-таки не создан быть, мужем или отцом. А может, обоими. Если начистоту, обе роли давались ему с трудом. На прошлой неделе Уилл в гостиной смотрел телевизор, задумчиво ковырял в носу (он вообще был склонен к самокопанию) и выудил такую большую козявку, что изумился и обрадовался. Но поскольку подобным открытием с родителями не поделишься, он сидел на полу, с гордостью рассматривал собственный палец и не услышал, как подкрался Шлёпа. Брат схватил с его пальца козявку и убежал, разъяренный Уилл бросился за ним с криком: “Моя! Моя!”

Когда вспыхнула эта ссора, Питер работал в тесном своем кабинете (на самом деле кладовке, которую делил со стиральной и сушильной машиной Шарлотты), пытаясь закончить статью, хотя знал, что ее никто не напечатает. Узнав, что мальчики сцепились из-за козявки, Питер растерялся – все варианты родительских действий казались ему равно абсурдными. Он перебрал в уме возможные ответы. Можно было, например, обратиться к принципу справедливости (“Шлёпа, отдай брату его козявку. Достань свою из собственного носа”). Или вообще не упоминать о козявке (“Я же, кажется, просил не шуметь, папе нужно поработать”). Или воззвать к благоразумию старшего (“Уилл, я тебя умоляю, неужели тебе правда нужна эта козявка? Отдай ты ее этому маленькому негоднику”). В итоге он так ничего и не сказал, взял свои бумаги и удалился в университетскую библиотеку, где будут тишина и покой. А на прощанье заявил Шарлотте: неудивительно, что меня не взяли в штат и не повысили в должности. Тех, кто живет в сумасшедшем доме, в штат не берут.