Душа и навыки

Смотри, слово-девочка, я покажу тебе самый главный в этой главе квадрат:

Манилов Николай Николаевич, 0000–0000 гг. Расстрелян психиатрами по обвинению в неизлечимости ещё в рамках отца своего, Гурина Юрия Сергеевича, весной 1972-го года.

О чем вообще теперь я могу идти?..

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой Совесть, Любовь и Капля делят между собой мельницу, дом и кота в сапогах

И действительно делят. Им трудно, потому что все уважают друг друга, но не делить при этом не могут, потому что весьма и весьма легковерны. Папа-долдон-мама-дура им объяснили, что мир — это, мол, то-то и то-то, они и верят. Чувствуют, что-то не так. Не срастаются швы, не затягиваются раны никак, но нет, усомниться не в силах. Такая модель. Есть предел механизму. И совесть продолжает свой бенефис. Совесть моя — неуместная сука! Чтобы ты сдохла, желаю тебе заебавшийся я! Думаю, что Хорошая тоже б меня поддержала…

Во всяком случае, если б совести у меня таки не было, и давно бы уж с ней, как люди. Но мы очевидно не люди. Потому мне неоткуда ждать поддержки.

Вроде Любовь и Капля не возражали бы против того, чтобы Совести дом отошел ввиду деляемого (Не опечатка! (Прим. Сквор.)) наследства, да она сама не берет. Есть она и есть. Не в силах не быть. Не может. Счастье она в этом случае, очевидно. (Если помните цепь размышлений, то и вранье все тогда, потому что никто ничего не видит и видеть не может. Могут все только смотреть. Зырить, как Ленка из своего чертового окна на родное село. Ишь, как выпучилась, дура!)

Совести отсудили кота в сапогах. Продолжили далее спор. Любовь начала скандалить, что ей, мол, дом, потому как Любовь бездомная быть не может. Но Капля ей горячо возражала, привлекая опыт иных Любовей. Дескать, с точки зрения Капли, Любовь и Дом — вещи есть несовместные, потому как Любовь — сигнификат, а Дом денотативен. Они друг друга разрушат, сожрут изнутрей.

Ан нет, Любовь все стоит на своем. Говорит она Капле: «Капля, имей Совесть! Ты сама не менее сигнификативна, чем я!» «Нет», — отвечает Капля: «все-таки менее. Скворцова вон почитай! Не всего конечно, а то невыносимо, а «Душу и навыки»! Там написано все про тебя и меня!»

И давай Любовь Скворцова читать. Она, надо сказать, Любовь — дура, каковых свет не видывал. Читать-то хоть как-то и научили ее, да с выбором у нее плохо. Не отсекает, иначе глаголя, где одно, а где другое, прямо как я совсем, а я — это Речь.

Она, Любовь, давай-ка какой-то совсем не тот текст мой читать. Вычитала она следующее, писанное мною по дурости, с большими амбициями и в возрасте двадцати лет, когда я полагал себя несчастным, блядь, до такой ступени, будто от меня одного жены к хорошим людям уходят (см. Э. Т. А. Гофман «Золотой горшок» (Прим. Сквор.))

А текст вот (дура-любовь! (сл. «Скрипка-лиса» в исполнении бездаря одного (Прим. Сквор.)):

Зачем? зачем

спрашиваешь

потемневшая ткань

обмякла

В каждой складочке

твоего платья

живет червячок

личиночка

скоро окрепшие бабочки

унесут тебя вместе с платьем

непонятно куда как скоро

скоро

восковые капельки

на зеркальце в кошельке

смотрите смотрите сюда

кто этот глупенький

который вернулся к нам

повернулся бочком

и проходит сквозь скважинку

глубже глубже

глупее

глуше глюкозы самой

галлюцинарус

дрожащее море

зеркальце из кошелька

было расколото вскоре

отражаемой им глубиной

В летающем платье

ты проносилась над городом

и в солнце исчезла

и в срок

молодчина моя

заснеженный ветер

теряю из виду

мою Семирамиду

разбилась о скалы

надменная птица

могла ль не разбиться?

И снова нашли меня в море

и снова на берег тянули

викинги воины

иноки воины

Иначе нынче

червивое платье

чужой королевы

теперь

волны качают

уже без

принцессы бывшей

Когда я умру,

я вернусь сумасшедший

и пьяный и дерзкий

и словно обдолгий

словом

Зачем? зачем

спрашиваешь

потемневшая ткань обмякла

в каждой складочке

личиночки-бабочки

линии на ладони

ведут непонятно куда

куда?

скоро

скоро

Кружись, сумасшедший,

кружись!

Кыш-кыш, моя мышка,

кыш-кыш уходи!

Изыди и вновь закружись

спираль в голове моей!

Стебель мой детородный,

кружи в синеве!..

«Ну вот, видишь», — сказала Любовь: «дом должен принадлежать мне».

— Дура ты, Любовь! — тихо сказала Капля. И жестяное ведро повторило за ней, как будто оно не ведро вовсе даже, но попугай говорящий: «Дура!»

— А дура ты, главным образом, вот почему, — продолжала Капля. Видимо, её пробило на пафос, — Если действительно ты Любовь, а не хуйня околопохотливая, то ничего тебе не может принадлежать! А если вопреки существующему миропорядку ты и приобретешь какую-нибудь недвижимость, то это в известной тебе, Любви, терминологии «апокалипсис» называется.

— Чего? — переспросила Любовь.

— Ничего. Дура ты. Вот чего. Конец света, иначе глаголя. Сечешь?

— Ага. — сказала Любовь.

— Ну и ступай себе с миром! Иди вон, мельницу поверти! Ты же любишь, когда все быстро, сразу, и чтоб так все мельтешило перед глазами, что чуть не дух бы вон из обоих.

— Ага.

— Ну так и не насилуй себе внутреннее свое существо. Иди-иди, поверти, — тебе понравится!

— А дом как же? — не унималась Любовь. — Тебе что ль?

— Какой ещё дом? Мне-то он для чего. Мне вон весь мир дом. Я часть. Я идея себя самой. А ты, кстати, жених мой, ибо аз есмь невеста твоя. Вы, гражданин-секретарь, так и пометьте в заявлении: Капля — невеста Любви; Любовь — каплин жених. Смешно, да? Каплун почти. Правда смешно? — и Капля захохотала.

Тогда из-за бархатной синей портьеры выступил кот в сапогах и прикусил Капле язык. «Сколько с нас за это невольное безобразие?» — спросила овладевшая собою Любовь…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой Онегин участвует в Параде Победы

Надо сказать, что победоносен он в принципе. И всегда был таким. Сколько мы его помним?

А что такое, собственно, долго? Это чувство? Интересно, что об этом думают Лена с Колей? И ещё интересно, способны ли на чувства, а значит и мысли, цветки? Что думает об этом Онегин?

До войны он на кораблях сперва плавал. Сперва юнгой. Предок его, участвовавший в знаменитой Невской битве под воен. руководством Александра Влекомого, уже потом, в качестве вольнонаемного механизма служил на норманской галере фрейдОй.