Душа

Первые дни я отвечала ему. Гладила по лицу и целовала волосы, а он ругал глупый ветер, что трепал верхушки деревьев. Тогда от отчаяния я начинала кричать, и по кладбищу разносилось странное эхо. Он списывал вибрацию на карканье ворон и бил кулаками землю, проклиная человека, который изобрёл автомобиль. Иногда он плакал, а иногда просто лежал на могиле, обнимая проклятый памятник.

– Сегодня я был в их магазине. Знаешь, этот урод удалил все страницы в социальных сетях…Завтра выхожу на работу. Ты ведь рада, правда? Опять молчишь… А я бы всё отдал лишь бы услышать твой голос снова.

Ромка не лгал. Деньги закончились, и он действительно устроился на работу. К счастью или к сожалению. Только я не была рада. Мой муж стал грузчиком на ближайшей стройке. Таскал вверх по лестнице мешки с цементом, а когда надоедало, брался за арматуру. Порой другие мужчины ждали его, чтобы начать. Ромка редко отдыхал и никогда не устраивал перекуров. Они сидели, а он работал. Смеялись и называли его «наш парень», потому что не знали настоящего имени, а он не стремился раскрывать его.

Если таскать было нечего, все грузчики отправлялись в «Голубой Дунай» – летнюю забегаловку местного разлива под открытым небом. Пришедшие отдохнуть работяги собирались там кучками и за бутылкой часто травили анекдоты. Ромка пил один. Рюмку, две или три, не закусывая либо почти не закусывая. Порой он оставался до поздней ночи и за дополнительную плату убирал кафе. Когда «Голубой Дунай» по каким-то причинам не работал, то Ромка навещал ближайший «Лион» и проводил вечер в компании очередной бутылки «Беленькой».

Папа тоже ходил на кладбище. Только с утра. Поливал цветы, посаженные Оксаной Леонидовной, выпалывал лишнюю траву и разбрасывал крошки хлеба для бездомных собак и птиц. А ещё молился. Плакал и молился, умоляя меня простить его. Словно мне было за что его прощать.

Вот так они и жили, неся ежедневную вахту у моей могилы. Один спивался, другой растрачивал в церкви и без того давно потерянное здоровье. Минуты складывались в часы, часы становились днями, а дни — неделями — всё было стабильно. Стабильно плохо… Каждый из них жил по особому расписанию. Каждый зачёркивал в календаре прожитый день, каждый ждал дату суда. Каждый верил в тридцатое августа.

Оксана Леонидовна напоминала кусочек железа между молотом и наковальней. Она не забывала про папу, который теперь, в общем-то, стал ей совершенно чужим человеком, и изо всех сил старалась поддержать Ромку. Трижды в неделю приходила к дверям нашей квартиры и умоляла его поговорить с ней, но он, как правило, не вставая с дивана, шептал ей одно-единственное слово: «Уходи», а потом либо закрывал глаза, либо таращился в стенку.

Вчера её терпение лопнуло. Отыскав запасные ключи, она тайком пробралась в квартиру и стала ждать его прихода там. Купила продуктов, приготовила ужин, помыла полы и пропылесосила ковёр. Холодный и угрюмый дом на минутку как будто ожил и засиял ясным, живым светом. Жаль, Ромка его не заметил. Если сердце не хочет видеть, глаза тоже остаются слепыми. Сверкающие чистотой полы и запахи горячего ужина с кухни привели его в бешенство. Я видела, как он сжимал и разжимал кулаки, с трудом сдерживая желание накричать на мать и вытолкать её за дверь.

– Не приходи больше. И еду свою забери. Не надо. Я не хочу, чтобы обо мне заботились. Мне не нужна ничья жалость. Мне никто не нужен.

Лицо Оксаны Леонидовны пошло пятнами. Опираясь на стену плечом, она с трудом доковыляла до дивана.

– Ты можешь выгнать из своей жизни кого угодно, — произнесла она, — но не меня. Я дала тебе жизнь и не позволю смыть её в унитаз.

– Можешь не соглашаться, но меня это больше не интересует.

– Рома, послушай. Я…

– Уходи. Уходи и не возвращайся.

«Уходи» — страшное слово, а «не возвращайся» ещё хуже, а Ромка повторял и повторял их до тех пор, пока случайно не взглянул на ковёр возле кресла, где я обычно читала. Взглянул и закричал. Закричал, словно раненый зверь, которого закрыли в клетке…

— Где балетки?

— Что?

— Где балетки я спрашиваю! Они были возле кресла, а теперь их нет. Куда дела?

— Я убрала Наташины вещи. Сложила в пакеты. Их надо спрятать, Рома! С глаз долой — из сердца вон. Они не должны лежать на виду. Лучше отдать в комиссионку или на благотворительность.

Челюсть у Ромки задрожала. Оксана Леонидовна попятилась к двери.

— Не смей. Трогать. Её вещи, — отчеканил он, подняв указательный палец. — Они будут лежать тут. Понятно?

— Неужели ты не понимаешь, что делаешь себе этим только хуже. Так ты никогда не излечишься и никогда не забудешь!

— А если я не хочу забывать?!

— Я просто хотела помочь тебе…

— И сделала только хуже!

— Хорошо. Сегодня я выполню твою просьбу, — Оксана Леонидовна глубоко втянула в нос воздух и предприняла последнюю попытку. В её серых глазах затеплилась крохотная надежда. — Завтра сорок дней. Поминки у Николая Андреевича. Ты придёшь? Что мне передать?

На секунду Ромка замер и посмотрел на мать долгим пронзительным взглядом, а потом бросил привычное:

– Уходи.

***

На поминках по случаю сорока дней Ромка так и не появился. Сначала долго сидел на кладбище, потом отправился разгружать тяжёлые фуры, а после стал бродить по узким безлюдным улочкам. От Тихорецкой до Ленина. От Ленина до Тихорецкой. Куда угодно, кроме проспекта Декабристов, кроме жёлтой, угловой девятиэтажки, где папа в окружении Оксаны Леонидовны, Юли и тёти Кати ел кутью с рыбными пирогами.

Вечер обещал был тихим. Стемнело около десяти, и хотя день выдался необычно жарким и даже душным для конца августа, ближе к ночи на улице появился неприятный ветер. Я ждала, что он загонит большую часть непонятно откуда взявшихся людей по домам, но те будто специально слонялись между деревьями, ожидая неизвестно чего. Вряд ли Ромка кого-то хотел толкать, скорее всего, он просто не заметил высокого чересчур плечистого парня, который шёл, широко размахивая руками.

— Шары разуй, — грубо сказал тот и прищурился. Сильный акцент выдавал в нём армянина, не так давно переехавшего в Россию.

Ромка не обернулся. Просто пошёл дальше, как обычно смотря вперёд и ничего не видя. Армянин схватил его за локоть. Ромкин кулак сработал на автомате и разбил широкий горбатый нос.

Я вскрикнула. Несколько девушек, стоящих рядом, вскрикнули вместе со мной, а потом послышались взрывы. От испуга я зажала уши руками. В голове пронеслась безумная мысль о том, что началась третья мировая война, или ещё хуже — теракт, наподобие того, что был с башнями-близнецами. Сработало несколько сигнализаций от машин. На третьем этаже залаяла чья-то собака. Я ждала паники, слёз и давки, но, повернувшись, заметила разноцветные огни фейерверка.

— Красивый нынче салют, — сказала одна из кричащих девушек, указывая на затухающие искры, которые не спеша превращались в новый рисунок.

«Салют, — произнесла я и посмотрела на небо. — Сегодня же День города. На набережной обещали организовать файер-шоу на мотоциклах».

А потом под этот самый салют к Ромке и армянину подошли двое полицейских. Я не заметила, как они представились, проглядела, как протянули документы, и спохватилась только тогда, когда увидела, что моего мужа ведут к машине. Армянин с полицейскими не пошёл и, коротко ответив лейтенанту: «Не буду», уставился на залпы разноцветных огоньков над домами.