Душераздирающее творение ошеломляющего гения

— Именно так, — говорит Чад.

Я спрашиваю, может ли он сделать копии этих документов. Он отвечает: почему бы нет. Идет вниз; это займет пару секунд.

Ступеньки вырезаны посреди фойе. Я смотрю, как он по ним спускается.

Вдоль стены за моей спиной выставлены разные надгробные памятники. Разные размеры, материал, форма и порядок расположения информации. Вариантов много: сверху можно написать имя, а можно — годы жизни, а можно вообще не писать годы жизни. Или над именем могут быть какие-нибудь слова — «любимому» или «вечная память». Может, мне надо купить такой камень. Это будет хорошо — иметь его. Этот камень меня спасет, искупит весь вред, который мы уже нанесли, вернет все то, что мы потеряли и от чего отказались.

Чад поднимается по лестнице. В руках у него — маленький коричневый ящичек. Он ставит этот ящичек передо мной на стол.

— Это бред, конечно, — говорит он, — но я сейчас был внизу, у ксерокса. За каким-то чертом я посмотрел на полки, и посмотрите, что увидел.

На картонном ящичке — наклейка, и там от руки написано:

Хайди Эггерс

— То есть это…

— Да, это ее прах. Наверное, когда-то прислали его нам. Не очень понимаю, почему вам его не выслали…

Я дотрагиваюсь до ящичка.

Господи.

Чад встает:

— Все-таки я схожу вниз и сделаю копии.

Блядь. Господи боже. Блядь.

Ящичек размером примерно в фут по всем измерениям, заклеен прозрачной упаковочной лентой. Простой, коричневый, квадратный, как и должен выглядеть ящик, который посылают по почте. Из наклейки явствует, что его прислали из Чикагской донорской ассоциации. Сколько он здесь пролежал? Не могу найти почтовой марки.

Я должен позвонить Бет. Биллу звонить не буду. Билл не захочет об этом слушать. А вот Бет…

Нет, Бет я тоже звонить не буду. Она станет дергаться.

Возвращается Чад с ксерокопиями.

Я благодарю его, собираю бумаги, складываю их в папку из своего рюкзака и встаю. Беру ящичек и…

Совершенно не представляю себе, имелись ли у меня предположения насчет его веса, но он тяжелый. Фунтов десять минимум.

Я выхожу на улицу.

На меня обрушивается холод. Я поворачиваюсь спиной к ветру, чтобы прикрыть ящик. Боком подхожу к машине, открываю правую дверцу и ставлю ящик на сиденье. Обхожу машину кругом, на цыпочках ступая по льду, открываю дверь и сажусь за руль.

Я поворачиваюсь к ящику.

Этот ящик — моя мать, только меньше.

Этот ящик — не моя мать.

Является ли ящик моей матерью?

Нет.

Но потом я вижу на ящике ее лицо. Мой больной разум заставляет меня разглядеть на ящике ее лицо. Мой разум хочет, чтобы все стало страшным и невыносимым. Я пытаюсь сопротивляться, осознать, что все идет нормально, но я-то знаю, что я чудовище, не надо было сюда приезжать, из-за того, что я всегда ищу плохое, плохое мне и преподносят, мне вообще не надо было задавать этих вопросов, а из-за того, что я их задаю, делается только хуже, более жестоким. У меня все плывет перед глазами. Меня трясет. Я хочу куда-нибудь переложить ящичек — например, в багажник, — но знаю, что перекладывать его в багажник нельзя. Ящичек, который не является моей матерью, не должен лежать в багажнике, ведь если я пихну ее в багажник, она озвереет. Блядь, да она меня просто прибьет.

Тем же вечером, позже, я возвращаюсь к Гранту и Эрику, которые смотрят фильм, где Аль Пачино играет слепого^[179]. Аль Пачино злится и разговаривает с трудноопределимым акцентом. Наверное, канадец. Мы все сидим в разных углах комнаты — Эрик в удобном кресле, Грант — в удобном кресле, я — на диване между ними.

Мы смотрим телевизор и попиваем пиво из бутылок. Мы абсолютно нормальны. Когда рядом Грант и Эрик и мы сидим у них дома в Линколн-Парке, в Чикаго, мы обычные люди, и я обычный человек. Мы расслабляемся. И я могу расслабиться. Я расслабляюсь.

Я стараюсь не думать о ящичке. О том, что в сорока футах от меня, во взятой напрокат машине на полу у пассажирского сиденья стоит этот ящичек. Я не смог принести его в дом, я не должен и не буду рассказывать Эрику и Гранту про него, а боясь, что кто-нибудь, например кто-то из них двоих, пройдет мимо машины, увидит ящичек, догадается, что в нем, и решит, что я чудовище, — я прикрыл его полотенцем.

Аль Пачино в роскошном военном мундире орет на парня школьного возраста в школьной форме. Я смотрел фильм не сначала и не понимаю, почему он орет на этого парня в школьной форме. Они сидят в роскошном гостиничном номере.

— Чего он орет? — спрашиваю я.

— Чш-ш! — говорит Грант.

— Он что, слепой?

— Помолчи. Сейчас уже закончится.

Звонит телефон. Эрик подходит, а потом кидает его мне на колени.

— Это тебя.

— Кто?

— Мередит.

Это Мередит, и она в панике.

— Снова Джон?

— Да, — говорит она.

— Он что…

— Нет-нет. Он в порядке, просто опять угрожает. И, судя по голосу, напился.

Я иду с телефоном наверх и захожу в ванную.

— У него что, таблетки? Или что?

— Не знаю. Я не спрашивала. Может, он собирается резать вены.

— Он про это что-то говорил?

— Нет. Вроде бы. Я не знаю. Не помню. Но тебе надо ему позвонить. Я где-то час проговорила с ним по телефону и чуть не свихнулась. Он сказал, что собирался звонить тебе, но тебя не было дома.

— Я в Чикаго.

— Я знаю. Я же тебе позвонила, балда.

Я звоню Джону.

— В чем проблема?

— Ни в чем.

— Что значит «ни в чем»? А почему я тогда тебе звоню?

— Понятия не имею. А почему ты мне звонишь?

— Мередит сказала, что ты хочешь, чтобы я тебе позвонил.

— Я пытался до тебя дозвониться.

— Я знаю. Я в Чикаго.

— А почему?

— Поехал на свадьбу.

— Пош-шел вон!

— Что?

— Ничего. Я разговариваю с котом.

— Значит, с котом разговариваешь? Слушай. У меня нет времени на…

— Ну и ладно. Извини, что я причиняю тебе столько беспокойства.

— Принято. Ну и? В чем проблема? Что стряслось? Ты опять угрожал?

— У меня просто была пара тяжелых дней.

— Сейчас ты говоришь пьяным голосом. А сначала говорил нормально. Так ты пьяный или нет? Дай мне хоть сориентироваться.

— Это просто таблетки.

— Стоп. Какие таблетки. Ты что говоришь? Ты уже что-то выпил? Что? То самое?

— Что «то самое»?

— Ты уже выпил…

— Да нет. Господи. Я просто хочу спать. Я выпил пива.

— Тебе же нельзя пить. Когда сидишь на антидепрессантах, пить нельзя. Ты же был трезвым, когда мы разговаривали в прошлый раз. Тебе нельзя пить. Сколько времени ты уже пьешь?