Душеспасительная беседа

— Вы что, из Габрова? — обрадовался я.

Кот молчал.

Я стал гладить его и чесать за ухом. Кот замурлыкал, жмурясь и потягиваясь от удовольствия. При таком контакте можно было переходить на «ты».

— Пойдем ко мне, киска, будешь у меня жить! Гарантирую трехразовое питание, выезд на лето на дачу в Переделкино и, наконец, мою дружбу. Я напишу цикл рассказов и посвящу их тебе. Я тебя введу в литературу.

Кот открыл прижмуренные глаза и снова пристально посмотрел на меня.

— Ты станешь моим первым читателем, точнее — слушателем, — я буду тебе читать все, что напишу. Если рассказ тебе понравится, ты будешь мурлыкать, если не понравится (тут кот выпустил когти и слегка меня царапнул, — наверное, лаская его, я нечаянно причинил ему боль)… можешь царапать. Но не до крови. Оставь мою кровь моим критикам. Пойдем со мной, товарищ кот! Даю слово, что я никому не скажу, что ты… краденый, я буду рассказывать, что ты действительно габровский кот, из самого аристократического рода габровских кошек, они, говорят, так и рождаются, с такими, как твой, мини-хвостами!

Еще минута — и я бы взял его на руки и унес, но вдруг в окне возникла девочка с белыми бантиками в косичках, с сердитым лицом. Она метнула в меня дротик гневного взгляда, схватила кота поперек живота и уволокла в глубь комнаты, захлопнув за собой оконные рамы.

Я пошел домой. Шел и думал о Габрове, об этом милом моему сердцу городе — мировой столице человеческого смеха, о Мекке юмористов и сатириков всех стран. Я вспомнил его уютные улочки и площадь с трибуной, на которой я стоял в 1970 году и глядел на цветастую и шумную карусель веселого праздника, похожего на ожившую сказку, вспоминал габровских друзей, и на сердце у меня было так легко и хорошо, как давно уже не было.

Спасибо тебе, товарищ кот, за то, что ты в Москве напомнил мне о Габрове!

Тернистый путь

Шурка вернулся из школы домой мрачный, взъерошенный, как воробей, узнавший, что такое кошкина лапа, и к тому же со здоровенным, густых лиловых тонов синяком под правым глазом. Мать ахнула:

— Это кто же тебя так разукрасил?

— Подрались! — буркнул Шурка, кинул на диван портфель, набитый учебниками и тетрадями, и, подойдя к настенному зеркалу, стал изучать свое изображение. Синяк был ужасно некрасивым! Шурка скривился плаксиво.

— Опять небось на кого-то картинки рисовал?

Шурка ответил матери с вызовом:

— А зачем он девчонок обижает? За косы их дергает и вообще! К маленьким тоже пристает, дразнит их. Думает, если он всех сильнее, так ему все можно!

— Это кто же у вас такой разбойник?

— Валька Дубов, кто же еще!

Шурка еще раз с сожалением поглядел на свой синяк, обернулся, сказал с жаром:

— Я, мама, знаешь как Вальку Дубова нарисовал? В виде дуба! Только с его лицом. У него ротяра здоровый, как щель на почтовом ящике, так я ему еще прибавил! И уши навесил, большие-пребольшие, как у слона. Сучья у дуба врозь торчат, будто это Валька руки расставил, хочет кого-то сцапать. На правом суке часы на золотом браслете, он хвастал, что ему их на рожденье подарили. А надпись знаешь какая? — Шурка засмеялся и продекламировал:

Есть в нашем классе дуб зеленый, Златая цепь на дубе том!..

— Картинку свою ты этому дубу прямо в его сучья сунул?! — спросила мать.

— Нет! Мы с Витькой Снежковым ее в классе на переменке повесили на доску. Ребята, девчонки стоят рассматривают, смеются. Вдруг он заявляется, Валька. Растолкал всех, подошел. Мы с Витькой стоим у доски. Он ко мне: «Твоих рук дело?» Я говорю: «Моих рук дело». Тут он мне… врезал! Я ему, конечно, сдачи дал. Но он же всех в классе сильнее…

— А Витька, твой дружок, куда смотрел?! Почему он тебе не помог?

— Витька, как только стали драться, сразу убежал. Я ему это предательство припомню! Я его так нарисую — он у меня попляшет!.. Мы, мама, довольно долго дрались так на так, а потом Валька к-а-а-к дал мне, я полетел и… об парту. И вдруг входит Елена Ивановна…

Шурка с дивана взял портфель, достал из него конверт, отдал матери.

— Вот! Вызывает! Сказала, чтобы отец пришел вместе с тобой… Мама, ты папе не говори про драку… вообще! Сходи сама к Елене Ивановне, хорошо?

Мать усмехнулась:

— Как же я могу отцу не сказать про твою драку, когда у тебя такое доказательство на лице!

— Я скажу, что упал и ушибся. Или наткнулся на что-нибудь!

— Нет, сынок, врать нельзя родителям, а тем более родному отцу. Ничего, пусть он тебя отругает как следует. И в школе пусть поучат, а то больно резвый стал, на всех кидаешься с карандашом… Холодное-то прикладывали к синяку?

— Прикладывали! Ребята свои пятаки для метро мне давали. Я мочил под краном, прикладывал. Не помогло! — горестно сказал Шурка и ушел к себе в комнату переживать…

Отец, рабочий сцены, пришел из своего театра поздно. Тоже мрачный и чем-то сильно расстроенный. Мать рассказала ему про Шуркину драку, но отец неожиданно для матери ругать Шурку не стал, а, наморщив тяжелый, квадратный лоб, сказал так:

— Шурка ни в чем не виновен. Не он драку начал, да к тому же еще и синяк заработал!

— Ты, отец, ему скажи, чтобы он перестал смешные картинки рисовать на всех, кто только под руку ни подвернется!

— Картинки! — сухо, с иронией сказал Шурка. — Не картинки, а карикатуры и дружеские шаржи. Пора бы знать.

Отец подмигнул сыну и твердо сказал матери:

— В школу я не пойду! Поди сама и скажи, что твой сын художник, сатирик, его ребята «Кукрой» зовут… в честь Кукрыниксов.

— Они меня зовут «Кукрой-Мукрой», — уточнил Шурка.

— Скажи, что того мальчишку, который нашей Кукре-Мукре синяк подставил, надо примерно наказать, чтобы он на всю жизнь запомнил, что на критику нельзя отвечать кулаками… И все об этом! Давай ужинать!..

…Поужинали молча. Шурка принес свой альбом, стал тут же, за обеденным столом, что-то рисовать. Мать подала отцу стакан чаю, спросила робко:

— Ты что такой хмурый, Вася? Неприятности у тебя?

— С режиссером поругался! — сказал отец. — С этим… молодым, с Никишевым. Без году неделя в театре работает, а уже позволяет себе… «Вы, говорит, Василий Семенович, опять в третьей картине задник небрежно закрепили. И опять у нас облака ходуном ходили, зрители, говорят, даже смеялись, хотя это самая драматическая картина в спектакле». Я ему как бы в шутку, но со значением отвечаю: «А вы мне, Николай Львович, стимул из директорского фонда обеспечили за эти ваши облака?!» Тут он взвился. «Вы, говорит, только и думаете, как бы десятку сорвать в порядке материального стимулирования. А зарплату за что вы получаете? Вы, говорит, как та лягушка, с которой, знаете, опыты делают. Пока током ее не простимулируют, она лежит, как бы бездыханная, ток поднесут — она начинает лапками сучить». Ну, тут я ему выдал. За лягушку, за лапки, за все. Научно выдал! Я его еще на местком выставлю — за оскорбление.