Душеспасительная беседа

Читатели, — а читал и читает Вишню весь народ Украины, — отвечали своему писателю такой же нежной и деятельной любовью. Максим Рыльский, большой друг Павла Михайловича, писал: «Что касается популярности Вишни в родном краю, то достаточно рассказать о таком случае, когда правление какого-то колхоза просило областное начальство прислать для наведения порядка в хозяйстве хорошего агронома, понимающего ветеринара... и Остапа Вишню».

Я счастлив тем, что знал Павла Михайловича, что успел еще при его жизни написать о своей давней любви к его творчеству. Думаю, что и он относился ко мне с дружеской приязнью. Последний раз мы виделись с ним в Киеве, во время празднования трехсотлетия воссоединения Украины с Россией. Он долго возил меня по весеннему дивному городу на своем «драндулете», как он называл свою старенькую «Победу», а потом мы сидели с ним на скамеечке на Владимирской горке, и Павло Михайлович рассказывал мне о своей жизни, нелегкой и все же радостной жизни писателя-юмориста, никогда не терявшего оптимистической уверенности в победе добра и справедливости над силами ненависти и зла.

Перед нами расстилались дымчато-синие заднепровские дали, легкий ветер качал белопенные свечи высоченного каштана, под которым мы сидели.

Он был улыбчиво-мудрым, добрым человеком. Он был поэтом в своем юморе и в своей сатире. Наверное, это главное для писателя нашего трудного жанра.

Шолом-Алейхем

Душу народа выражают его песни. И его юмор.

Юмор — явление очень национальное по своей манере выражения, по своим интонациям, по своим эмоциональным краскам.

Писатель-юморист, отразивший в своем творчестве национальные особенности юмора своего народа, — это всегда большой писатель.

Еврейский народ в юморе представлен Шолом-Алейхемом. Шолом-Алейхем писал густыми, сочными, импрессионистскими красками, будучи при этом реалистом очень точного и очень острого прицела. Чудовище старого местечкового быта он показал так, как до него никто не показывал! Его словечки, его побасенки, его анекдотические новеллы смешны до колик и трогательны до слез, потому что их автор все брал из жизни, грустной и бедной, такой бедной, что даже в ее легендах место сказочных фей и добрых волшебников занимают дойная коза-мечта и выигрышный билет с восьмеркой и девяткой, поставленными, увы, не в том порядке, как нужно.

Его стали переводить на русский язык в глухие годы — начиная с 1909-го. И сразу же шумная и пестрая, громко галдящая толпа его литературных персонажей, смешных и несчастных, жалких и гордых, человечных и добрых, алчных и жадных, как голодные местечковые гуси, привлекла к себе внимание передовых русских читателей. Черносотенному хамству так называемого «еврейского анекдота» Шолом-Алейхем противопоставил настоящий народный еврейский юмор — своеобразный, умный, с хитринкой, с печалью на дне, а порой и с комом слез, сжимающим горло.

Его заметил и полюбил Горький и другие прогрессивные русские писатели того времени. По всем своим тенденциям он был их соратник, единомышленник в борьбе с реакцией царского режима и бюрократически-полицейским произволом. Но тогда это был еще талантливый, самобытный национальный еврейский писатель-юморист Шолом-Алейхем.

Но вот прошли многие годы. Река времен унесла в невозвратность и «черту оседлости», и местечко, и чудовищный местечковый быт.

А лучшее из того, что написал Шолом-Алейхем, по-прежнему смешит до колик и трогает до слез людей самых разных национальностей. Значит, в лучших своих произведениях большой еврейский писатель-юморист преодолел «звуковой барьер» национального юмора. Чем же это объяснить? Это, думается, произошло потому, что главная тема Шолом-Алейхема — это вечная тема маленького человека, борющегося ежедневно и ежечасно за свое большое человеческое счастье. Тему эту называют сейчас чаплинской, но по справедливости ее нужно называть гоголевской, потому что зачинателем ее был именно наш Гоголь. Он ввел в литературу ничтожного канцеляриста, который построил себе роскошную шинель-мечту и в один миг ее лишился. С того времени маленький человек с его большими несчастьями идет и идет по дорогам литературы и искусства, как вечный Агасфер.

Шолом-Алейхем по-своему рассказал о таком маленьком человеке из маленького еврейского местечка.

И мы, строители самого человечного, самого гуманного коммунистического общества, смеемся с ним вместе, когда его героям достаются от жизни крохотные радости, и утираем слезы, когда писатель с той же горькой насмешливостью рассказывает нам об их больших злосчастьях.

На своем известном портрете — в шляпе, в пальто внакидку, бородатый и в очках — Шолом-Алейхем похож на милого старенького добряка доктора. Так и кажется, что он сейчас достанет свой стетоскоп и скажет:

— А ну-ка, батенька, дайте-ка я послушаю ваше сердечко.

А ведь он и был врачом — целителем душевных бед людей, измученных тупой повседневностью жизни.

Недаром в финале одного очень грустного и вместе с тем очень смешного рассказа он сказал:

«Смеяться полезно. Врачи рекомендуют смеяться».

Смехотворные пилюли доктора Шолом-Алейхема — одно из лучших достижений мировой смехотерапии.

Бухов

В знаменитой тройке прозаиков-сатириконцев Аверченко — Буков — Тэффи места распределялись примерно так.

Первое, бесспорно, принадлежало Аркадию Аверченко. Этот в прошлом мелкий одесский клерк, ставший писателем, был щедро от природы наделен свежим и сильным чувством юмора. В своих лучших рассказах он шел от жизни, от ее здравого смысла, и хотя «строка» у него, говоря словами Маяковского, была порой искусно «заверчена», он, как правило, счастливо обходил тайные мели литературщины и повторов. Он был явлением первичного порядка.

Другой Аркадий — Аркадий Сергеевич Бухов — боролся за второе место с Тэффи и, с моей точки зрения, уступал ей в чисто литературном отношении.

Бухов учился в Казанском университете, на юридическом факультете, но курса не окончил: увлекся газетно-журнальной юмористикой, и тут уж стало не до юриспруденции с ее скучным римским правом.

На первых порах Бухов писал все: лирические и шутливые стихи, фельетоны, рассказы, заметки; писал легко, раскованно, без «тоски и думы роковой». В этой легкости, в этом безудержном профессионализме была своя сила. Но, конечно, была и своя слабость.

После Октябрьской революции, в силу сложившихся жизненных обстоятельств, Бухов оказался за границей, в эмиграции. Однако, в отличие от Аверченко и Тэффи, он вскоре вернулся в Советский Союз и сразу же с головой окунулся в привычный для него водоворот газетно-журнальной работы. Сотрудничал в сатирических изданиях, издал атеистический памфлет «Дневник Ильи-пророка». В 1934 году Михаил Кольцов позвал Аркадия Сергеевича в «Крокодил», и Бухов стал заведующим редакцией. Фактически он, как это говорится, «делал» журнал. Кольцов знал, кого надо было позвать! На такого техника, как Бухов, можно было положиться. Бухов отдавал журналу всего себя целиком, без остатка. В случае нужды он мог за сутки один «сделать» все: придумать темы для художников, подписать готовый рисунок, сочинить в номер рассказ, написать фельетон, набросать кучу смешных мелочишек — весь этот мини-юмор, без которого не обходятся и никогда не обходились юмористические и сатирические журналы. Высокий профессионализм и тут выручал Бухова. Нужно, однако, сказать, что в это же время из-под легкого буховского пера стали выходить рассказы уже иного типа и качества: они были так же мастерски «сделаны», но в них стала появляться выношенная, продуманная, острая — по тем временам — тема.

Я хорошо помню Бухова тех лет. Я только начинал тогда свой литературный путь и часто встречался с Аркадием Сергеевичем в редакции «Крокодила». Он мне нравился своей приветливостью, своими манерами хорошо воспитанного человека — качество редкое не только для литературной среды. Он был приятно округлым, солидным мужчиной с правильными чертами лица. Лысый, — лишь на висках и затылке остатки волос. Умело носил просторные, хорошо сшитые костюмы преимущественно светло-серых тонов. Чуть прихрамывал — из-за подагры. Он, был похож, как мне казалось, на мистера Пиквика.

Аркадий Сергеевич любил общаться и шутить с нами — с тогдашней литературной молодежью, сотрудничавшей в «Крокодиле». Охотно пускался в воспоминания. Однажды, помню, разоткровенничался:

— Знаете, мне Горький до революции сказал как-то: «У меня болели зубы, а я читал вашу книжку и все-таки смеялся». Да, да, сказал старик, сказал... Ну, что вы принесли? Рассказ? Давайте прочтем.

Взяв рукопись, тут же ее прочитывал. Я заметил, что если при чтении Аркадий Сергеевич чуть морщит нос, как это делают толстые симпатичные коты, когда их щекочут за ухом, значит все в порядке, рассказ понравился. Если же буховский нос оставался гладким, в его первозданном виде, значит дело плохо.