Два брата (др. ред.)

— Всегда у вас так празднуют? — спросил удивленный Воскресенский.

— Рабочий день кончен, — хладнокровно заметил перевозчик. — Народ вышел погулять, подышать воздухом.

Вереницы людей неспешно шли вдоль пестро и безвкусно окрашенных домов, крытых красной черепицей. Два иностранца, плывущих в лодке, не привлекли ничьего внимания: в Амстердаме это было обычное зрелище.

Лодка остановилась у внушительного здания, к которому от канала поднимался ряд каменных ступеней.

— Здесь живет ваш царь!

Кирилла Воскресенского, как курьера с депешами от Апраксина, допустили к царю первым. Марков остался ждать в приемной.

Воскресенский подал Петру пакеты. Распечатав первое письмо, царь посмотрел на дату, и лицо его недовольно сморщилось:

— Почему так долго ехал?

— Я совершил путь в Данию, рассчитывая застать ваше величество в Копенгагене.

Царь углубился в чтение донесений. Просмотрев последнее письмо, царь начал придирчиво и подробно допрашивать Воскресенского о состоянии флота, о том, много ли больных на кораблях и достаточно ли на Аландах и в Або продовольствия, и еще о многом другом.

Воскресенский на все давал обстоятельные ответы. Хорошо зная характер Петра, он перед отъездом к нему постарался получить все нужные сведения.

— Хорошо, господин капитан, — сказал наконец царь. — Изъявляю тебе свое удовольствие. Депеши к адмиралу получишь на сих днях. Иди!

Откланиваясь, Кирилл доложил:

— Там со мной один сопутник приехавший ждет приема вашего величества.

— Кто таков?

— Егор Марков.

— Мой механикус? Пошли его ко мне.

Егор вошел, низко поклонился. Царь недовольно сказал:

— Не больно поспешал! В попутных гербергах задерживался?

Егор вспыхнул:

— В том моей вины нет, государь! Дело со мной приключилось, сожаления достойное.

— Рассказывай!

Марков начал свое повествование. Царь слушал, барабаня пальцами по столу, и чем дальше, тем становился угрюмее.

Услыхав, как Алексей скрылся из Мариенталя, опоив Маркова, царь грохнул кулаком так, что доска стола треснула:

— Сбежал, щенок! Против моей власти осмелился восстать!

Петр в гневе был страшен. Глаза налились кровью, усы ощетинились, лицо судорожно дергалось.

— Нет, каков кунстштюк [179] выкинул! — понемногу успокаиваясь, восклицал царь. — И ведь как притаился! С виду смирен, а в душе злобу неукротимую таит! Да я его найду, со дна моря достану!.. Пускай не думает, что сможет в укромном месте моей кончины дожидаться!

Петр долго ходил по комнате огромными шагами. Потом, сделав огромное усилие, сдержал ярость и резко перевел разговор на другое.

— Я тебя призвал сюда по важной причине. Ты знаешь, как порох испытывают?

179

Кунстштюк — штука, проделка.

— Знаю, государь.

— И на градусы и на футы?

— Ведаю, государь, оба способа.

Первый способ, которым испытывалась сила пороха, был такой. Определенная по весу порция закладывалась в испытательный пистолет. Пороховые газы при выстреле ударяли в зубчатое колесо, снабженное градусными делениями. Чем сильнее был порох, тем больше был угол поворота колеса, определяемый в градусах.

При «футовом» способе около столба вышиной в сто футов (с нанесенными краской делениями) вертикально устанавливалась небольшая медная мортирка; заряд определенного веса выбрасывал вверх деревянный, налитый свинцом конус. Высота взлета показывала силу пороха.

И тот и другой способы обладали малой точностью, но относительную силу разных сортов пороха показывали.

— Так вот, Егор, — продолжал царь, — какая у нашего пороха беда?

— Слаб, ваше величество? — предположил механик.

— Слабоват он, это верно, но даже не в этом главный его порок. К лежанию он непрочен, вот горе! Ты послушай… — Петр достал из кармана памятную книжку. — Вот у меня записано: по выходе с фабрики порох бил на восемьдесят фут. Не худо! Пролежал семь месяцев — стал бить на пятнадцать фут. Разве это дело? Подсушили его — стал бить на тридцать и сорок фут. Что же это за порох такой? Перед боем на солнышке на солдатских портянках сушить? Не согласен! Не хочу, чтобы так впредь, было! — Царь не в шутку разволновался. — Здешний, голландский, порох представляли мне мастера. Противу нашего, свежего, он как будто и ненамного сильнее, но, говорят, в хранении куда надежнее! Хвастались мне голландским порохом, но я его не испытывал. Как ты полагаешь, почему наш порох скорее ихнего портится?

— Думал я о сем, государь, немало. И когда на ракитинской фабрике работал и даже когда по немецким дорогам в Штеттин брел. Мнение мое такое, государь: нашему пороху плотности не хватает. Рыхлый он и сырость в себя впитывает, которая завсегда в воздухе имеется. Потому и стараются наши пороховые уговорщики представлять порох на пробу, лишь только он с фабрики вышел.

— А вот это ты верно говоришь! — обрадовался царь. — И мы такому делу конец положим. Будем испытывать пороха через… ну, хоть через полгода после того, как они в казну сданы. А вот как плотность нашему пороху дать, какой здесь достигать умеют?

— Трудное дело, государь.

— Разыскать бы доброго мастера, чтобы поехал в Россию и наших работников поучил! Учиться не зазорно тому, в чем себя слабым чувствуешь.

— Учиться я всегда рад, ваше величество! — заверил Марков.

— То-то! Ведь я на тебя паче прочих надеюсь, потому и вызвал сюда. Кормовые и проезжую грамоту получишь из моей канцелярии. И вот еще что. — Лицо царя помрачнело. — Ежели в бытность твою в Штатах про Алексея что прознаешь, немедля отписывай и мне, и в Москву, князю-кесарю Ромодановскому.

— Слушаю, ваше величество.

— Да, к слову: ты как же до Штеттина добирался из деревушки, где тебя Алешка опоил? Милостыню просил?

— Чтоб я у немцев стал милостыню просить! — Егор даже покраснел от негодования. — Ни в жизнь! Токмо трудом зарабатывал пропитание.

— Молодец! Русское имя перед чужими народами позорить нельзя! Нам ведь немцы лишь на время надобились. А вот дай срок, лет через десяток наши умельцы покажут Европе, чего русский человек стоит! И ежели какой русский своим умом добьется до нового, мне то в тыщу раз дороже!

С этого памятного для Егора дня запала ему на ум мысль самому усовершенствовать производство пороха, чтобы перегнать иностранных мастеров. Но, боясь прослыть в глазах царя хвастуном, он не сказал ему об этом ни слова.

Воскресенский отправился с царскими указами к Апраксину, а Марков начал готовиться к путешествию по Голландии. Он снял комнату у вдовы рыбака Марты Тильман и, практикуясь в языке, целыми днями разговаривал с хозяйкой и ее двенадцатилетней дочкой Фридой.