Два эпизода из жизни стихоплета и повесы Франсуа Вийона

Средневековая вера значительно отличалась от современной, поскольку была более искренней, наивной, нелицемерной и в то же время в чем-то более жестокой. Жизнь смертного была немыслима без постоянного обращения к Творцу. Со Всевышним советовались, как с родным отцом. Атеизм, широко распространился в век Просвещения, но тогда был еще совершенно чужд людям.

Осушив кружку, лиценциат не стал гадать о том, чего не мог уразуметь, а потому вспомнил прошлую ночь, когда вместе с Катрин поднялся в ее спальню и она начала расшнуровать платье. Франсуа смотрел на нее, как завороженный. В конце концов верхняя одежда с шелестом соскользнула на ирландский ковер, отчего Франсуа чуть не превратился в соляной столп [20] .

20

Согласно Книге Бытия Ветхого Завета жена Лота была превращена в соляной столп, из-за того что оглянулась на нечестивые города Содом и Гоморру.

Молодая женщина знала толк в обольщении и виртуозно владела искусством одурманивания мужчин, хотя сему ее никто не учил. Видно, это было у нее в крови. Все-таки в том, что кто-то преподал ей сию науку, молодой человек не сомневался, тем не менее его все устраивало в ней, вплоть до капризов и чудачеств.

Разум мутился, когда он оставался один на один с ней, потому немудрено, что лиценциата совершенно не соображал что-либо. «Уж не ведьма ли Катрин?» – мелькало у него порой в уме, когда он приходил в себя, ибо вера в нечистую силу была всеобъемлюща.

Его любимая казалась Франсуа особенно прекрасной, когда он взирал на нее при зыбком, неверном колеблющемся свете свечи. Тогда у него захватывало дух, будто он на качелях то взлетал к небесам, то с замиранием сердца падал в бездну.

3

Выйдя из «Быка в короне» в приподнятом и несколько благодушном расположении духа, довольный собой и всем миром Франсуа, приостановившись у двери, поддал острым вздернутым носком башмака валявшуюся у порога баранью кость и, насвистывая старую студенческую песенку о проводах юноши в Сорбонну, направился к дому приемного отца, намереваясь вздремнуть перед свиданием.

По пути молодой человек, справив естественную нужду в нише одного из домов и почувствовав некоторое облегчение, принялся сочинять балладу о дрессировщике львов, который влюбился в ветреную маркизу и попытался снискать ее расположение. Первое четверостишие легко пришло на ум, но последующие строки не складывались, как ни силился.

Вдохновение обладает странной особенностью приходить в самый неподходящий момент и исчезать неведомо куда, невзирая ни на способности, ни на опыт, ни на прежние заслуги. Это раздражало, злило, даже бесило каждого занимающегося сочинительством, но с таким положением вещей ничего нельзя было поделать. Оно не зависело от человека, как не зависят от нас восход и заход солнца…

В конце концов, отчаявшись, Франсуа оставил сочинительство и принялся размышлять над тем, что не худо бы написать мистерию, но не на один из наскучивших всем библейских сюжетов, а совсем о другом. Скажем, переделать «Тристана и Изольду» на парижский манер. Из галантного прохиндея Тристана сделать недоучку и лентяя, изгнанного из университета за нерадивость, а из красотки Изольды – наивную монахиню-бенедиктинку, которая совсем не разбирается ни в людях, ни в происходящем вокруг нее, а потому верит всему, что говорят ей, и из-за этого попадает в забавные, несколько щекотливые и пикантные ситуации. Хорошо бы потом договориться с мэрией о постановке его пьесы и показать ее добрым обитателям славного города Парижа. Вот бы поднялся шум и гомон! Вот бы забегали святоши! Идея так увлекла молодого повесу, что он, не замечая ничего вокруг, пребывал в каком-то не совсем реальном состоянии духа.

Проходя мимо церкви Сен-Северен, Франсуа почувствовал на себе чей-то колючий недобрый взгляд, что вывело его из задумчивости. Подняв глаза, он увидел перед собой кюре Филиппа Сермуаза, с которым соперничал из-за Катрин де Воссель. Впрочем, из-за такой чаровницы можно рассориться не только с каким-то церковником, но и со всем светом… Злые языки утверждали, что, пока Франсуа находился в размолвке со своей возлюбленной из-за белошвейки, Сермуаз пользовался ее расположением. Говорили даже, что он посещал молодую вдову переодетым в светское платье, но лиценциат в это не верил, а главное, не желал верить в такие нелепые слухи, если даже они в некотором роде и соответствовали действительности.

Служители церкви всегда пользовались расположением прекрасного пола, поскольку ни белое, ни черное духовенство не хвалилось своими амурными победами. Сохранение в тайне любовной связи высоко ценилось особами, имевшими склонность к адюльтеру. Дозволенной считалась лишь связь, освященная церковью и необходимая для продолжения рода, а не для удовлетворения своей похоти. Грешить предпочитали тайно, ибо никому не известное вроде и не существует вовсе, а потому является не преступлением против нравственности, а лишь шалостью, чем-то напоминающей чудачество.

– Что вы на меня уставились, почтеннейший, словно филин на мышь-полевку, выбравшуюся из норы? Соскучились, что ли? – состроив идиотскую рожу, неуклюже пошутил молодой человек, приподняв для приветствия невзрачную, видавшую виды шляпу.

– Нам надо кое о чем потолковать, любезнейший, – растянув губы в некоем подобии улыбки, миролюбиво начал Сермуаз и какой-то вихляющей, не подобающей служителю церкви походкой приблизился к Франсуа.

Настроение у лиценциата после посещения «Быка в короне» было превосходнейшим, потому он не стал спорить, а даже подзадорил кюре:

– Так говорите же, черт побери!

Французы – одна из самых богомольных и благочестивых наций, хотя порой ее представители взбрыкивали, словно необъезженные жеребцы. Упоминание всуе нечистого осуждалось церковью, но тем не менее нередко употреблялось в разговорах. Поэтому или почему-либо другому, но священнослужителя всего так и передернуло при упоминании о черте, однако, взяв себя в руки, он перешел к сути вопроса, ради которого, собственно говоря, и поджидал лиценциата. Сермуаз намеревался разрешить некий непростой вопрос, далекий от богословия и касавшийся скорее нравственности, нежели веры и теологии.

– Ты совсем измучил ухаживаниями одну благородную даму, пользуясь тем, что за нее некому заступиться. Сие недостойно воспитанника Сорбонны. Оставь ее в покое, сделай милость, – стараясь придать голосу благодушный, даже назидательный, чуть не отеческий тон, начал кюре.

Франсуа с полуслова понял, кто та особа, на которую намекает Сермуаз, но не подал и виду, что догадался о том. «Посмотрим, что предложит мне этот самодовольный святоша. Рассказ о моей встрече со священником, думаю, немало потешит Катрин», – усмехнулся молодой повеса и, желая подзадорить собеседника, спросил:

– Так что вы предлагаете мне и чего хотите? Ну, смелей же…

По правде говоря, он совсем не понимал, зачем ему это выяснение отношений. Скорее всего, он поступил так под влиянием выпитого в харчевне бордо или из-за своей дурацкой манеры разыгрывать всех, за что ему неоднократно доставалось.

Неуместное остроумие губит самоуверенных молодых людей, поскольку. всему есть мера. Нужно соблюдать чувство реальности, ибо немало умников пострадало от непонимания простейших казалось бв вещей. У таких язык то и дело оказывается проворней мысли, а внутренний взор не видит ничего дальше собственного носа. Острословов редко любят, поскольку трудно выносить их колкости и дьявольское остроблудие. Ими восхищаются издали, но никто по-настоящему не ценит их. Эти весельчаки изначально оказывались обречены на уничтожение, но понимают это далеко не все, тем не менее острословы ничего не могут с собой поделать. Их темперамент диктует им манеру поведения. Да иначе и быть не может, хотя каждый имел возможность прочесть свою судьбу на своей левой ладони, как уверяют хироманты…