Два господина из Брюсселя

Недели после операции чуть не стали последними в их совместной жизни. Громкие обидные упреки сыпались постоянно, но в душе каждый из супругов винил себя: она казнилась тем, что носит в себе этот ген, и предлагала Бенжамену расстаться, он же ругал себя за то, что так долго противился ее желанию иметь ребенка, и подталкивал ее вновь обрести независимость. Каждый считал себя непонятым и несчастным; горе, которое могло бы их сблизить, оттолкнуло их друг от друга. Они никогда не говорили о ребенке, и он превратился в призрак. Северина считала, что Бенжамен преуменьшал ее женскую боль, а Бенжамен сожалел, что Северина не обращала должного внимания на его мужские страдания. Они стали потихоньку наставлять друг другу рога. Делали они это без удовольствия и без радости, но часто, с отчаянным усердием, которое приводило их к тому, что они бросались на партнеров, как бросаются в воду: «Если меня унесет течением, так мне и надо, а если не унесет, сумею доплыть до берега».

Брак их спасла психотерапия.

Северина с Бенжаменом снова зажили беззаботно, как в первые годы своего союза: они путешествовали, общались с друзьями и занимались любимым спортом. Поскольку не получилось стать родителями, они вновь стали любовниками, а главное, сообщниками.

«Мое дитя — это наш брак», — повторяла Северина с улыбкой своим знакомым, восхищавшимся их союзом.

Поскольку детей у них уже быть не могло, их тандем стал самоцелью.

Они по тысяче раз за день обменивались улыбками, как будто только что встретились. После двадцати лет совместной жизни Бенжамен покупал Северине охапки роз, как во времена первых свиданий, Северина же носилась по магазинам в поисках вещей, которые так удивляют и соблазняют мужчин. В постели они искали утонченные и сильные удовольствия, а воображение помогало им сохранить в сексе его восхитительную непредсказуемость.

«Мое дитя — это наш брак». И он действительно становился их совместным произведением, предметом постоянного внимания, выдумка поддерживала в их союзе жизнеспособность.

Они могли бы продолжать так вплоть до последнего вздоха и стать перед лицом вечности неким подобием современных Тристана и Изольды, не произойди в Шамони один случай…

Могли ли они представить себе, что Альпы станут могилой их союза? Горы были для двух этих спортсменов территорией игры и удовольствия, это было ослепление светом, опьянение скоростью, они испытывали там эйфорию оттого, что для них переставали существовать границы возможного. Если кто-то возвращался в детство на морском берегу между песком и водой, то Северина и Бенжамен обретали свою юность, как только оказывались на каком-нибудь перевале. Пешие прогулки, походы, подъемы на гору — все возможные способы покорения высоты приводили их в восторг.

И тут случилась эта вылазка в горы…

Тем утром, ранним утром, они сели на подъемник, доставивший их на вершину Эгюий-дю-Миди.

Поскольку они были опытные лыжники, то решили уйти с проложенной трассы, на которой было людно, как на парижских бульварах, и насладиться одиночеством в горах.

Перед их взором взлетали вверх чудные альпийские вершины; пики, кратеры, скалы перемежались плато и террасами.

Царская привилегия! Они летели по нетронутому снегу! Вокруг все было чистым, даже тишина. Им казалось, что под этими безоблачными небесами, в чистом и здоровом воздухе они, сжигаемые неумолимым солнцем, возрождаются.

Вершины, вознесенные над темневшей внизу долиной, предлагали их взору свои девственные формы.

Северина и Бенжамен спускались.

Они закладывали виражи и неслись вперед, легкие и гибкие, как пловцы. Воздух загустел, как ликер, от которого они пьянели: свободные, преисполненные гармонией, грацией и пылающей радостью, они наслаждались движением в лучах солнечного света.

Они выехали на тяжелый прозрачный снег. Белоснежное покрывало искрилось.

Неожиданно Бенжамен, прокладывавший лыжню, вскрикнул. Северина инстинктивно наклонилась вперед и взвыла.

Твердая почва под ногами исчезла, какие-то полсекунды они летели кувырком, потом, обдирая бока, покатились по крутому склону, на котором было не за что зацепиться; казалось, это длится вечно.

Удар. Они лежат на ледяной корке.

Прошло несколько мгновений; Северина и Бенжамен были оглушены, не понимали, что произошло, растеряли во время падения палки и лыжи; они пришли в себя и поняли, что провалились в расщелину.

Здесь тоже царило спокойствие, но другое. Душное, пугающее. Сюда не долетал птичий крик, никакого шума, ни единого звука. Жизнь, казалось, потухла.

— Ты цела, Северин?

— Да, кажется, да. А ты?

— Вроде тоже.

Но понять, что они целехоньки, было недостаточно. Нерешенным оставалось другое: как отсюда выбраться?

Как глубоко они провалились? Метров пятнадцать-двадцать, не меньше… Без помощи им не обойтись.

Они начали кричать.

По очереди всматривались в узкую полоску неба над головой и кричали. Спасение могло прийти лишь оттуда, с небес, раскинувшихся над тем роковым, погубившим их склоном.

Рот горел, слизистая пересохла, руки и ноги закоченели. Постепенно под одежду начал заползать влажный холод, слои ткани не были для него преградой, он спускался от затылка вниз, проникал в рукава и перчатки, носки закаменели, и обувь превратилась в ледяные тиски.

Они кричали через равные промежутки времени.

Пока они звали на помощь, их собственные голоса придавали им энергии; они были уверены, что, перекрывая криками один другого, они производят адский шум.

Все впустую…

Их никто не слышал.

А все потому, что они отважились так далеко отойти по перламутровому насту от наезженных путей, что оказались в тех местах, куда никто не забирался. Для того чтобы их услышали, какой-нибудь смельчак — а это было очень маловероятно — должен был бы оказаться на этой территории.

После нескольких изнурительных часов у них пропало всякое желание орать, потому что перепад эмоций был невыносим: надежда всякий раз сменялась отчаянием.

Они смотрели друг на друга: губы и подбородок у них дрожали, а лица стали отечными.

— Мы здесь подохнем, — прошептала Северина.

Бенжамен грустно кивнул. Бессмысленно себя обманывать.

Северина опустила глаза, по щекам потекли жгучие слезы. Бенжамен сжал варежку жены, чтобы она не прятала от него взгляда:

— Северина, ты — великая любовь моей жизни. Мне повезло, что я тебя встретил, мы познакомились и ты полюбила меня. В могилу я унесу нашу с тобой жизнь, мою любовь к тебе.

Глаза ее расширились, она не отрывала от Бенжамена долгого взгляда и с трудом произнесла:

— Я тоже.

Выдирая собственное тело изо льда, Бенжамен подполз к Северине. Она просто рухнула на него, и они пылко обнялись.

Потом они оторвались друг от друга и, обретя силы, снова начали звать на помощь. Они из последних сил напрягали легкие, уже ни на что не надеясь, но решив до конца доиграть роль заблудившихся лыжников.

Их снежная гробница с ледяными стенами по-прежнему хранила безмолвие. Только свет над головой уже не был так ярок, небо как будто вылиняло. Скоро начнет смеркаться…

Дрожь пробежала по их телу при одной мысли о том, что готовила им ночь.

— Эй, эгей! Эй, слышите меня? Есть кто живой?

Они вздрогнули.

В просвете со стороны склона появилась чья-то голова. Это была молодая девушка с энергичным и тонким лицом. Сердца их бешено забились. Они заорали.

— Я пойду за помощью! — звонко крикнула она им.

— Вам не хватит времени спуститься в долину и вновь подняться. Темнеет. Бросьте нам веревку.

— Но я катаюсь, у меня нет веревки.