Два рассказа
Шрифт:
Просто это случилось позже, и сейчас он лежит на улочке, названия которой толком даже не знает. Лежит, упав спьяну, потому что в оплаченной агентством турпоездке пошел своим путем. И — свернув в сторону, чтобы разыскать Бориса Смитнова, проиграл. Алкоголику судьба вечно расставляет ловушки, поэтому нельзя ему было на Восток. Европа — царевна, отыскавшаяся там, где суша уже исчезает в океане, то ли в Лиссабоне, то ли еще где на португальской земле. Наверно, оттуда царевну похитил Зевс, белый бык, — похитил с мыса Финистерре, чтобы овладеть ею на Крите. А в Одессе, там, где Европе следовало бы начинаться, она, едва начавшись, уже тонет. В перцовке, к примеру. Ничего плохого не случилось, когда он нашел Бориса. Тогда еще не случилось. Познакомились всухую, попрощались всухую, если не считать чая. Плохое началось, когда он взялся решать головоломку, когда поселился у бабки Смитновой.
Она ему встретилась первая. Он вошел во двор, усеянный консервными банками и картонными пакетами из-под сока. Морской ветер из повести Катаева «Белеет парус одинокий» вздувал белье на вкривь и вкось натянутых веревках. Зеленые вьюнки, оплетающие провода, колышущейся крышей нависали над клетушками
Это она отозвалась, когда он спросил про Бориса Смитнова. Маленькая, седая, румяная бабка с быстрыми черными глазками. Глянула из-под белого, на колхозный манер повязанного платка, медленно вытерла краем фартука руки.
Да, живет, сейчас нету дома, когда придет неизвестно. Пошел за покупками. Небось, уехал. А что нужно-то? От Вехты из Польши? Ну так заходите, здесь Бориска. Он тут не живет, нет. На рыбалку ездил, поймал кой-чего, привез матери, хороший сын.
Борис — здоровяк в тесных джинсах, пузо выливается из-под армейского ремня, на плечи накинута куртка, тоже, конечно, джинсовая, под ней полосатая тельняшка. Седоватые волосы ежиком, наглая гладко выбритая рожа, нос картошкой, глаза быстрые, как у мамаши. Сразу пообещал, что все устроит. Никто его об этом не просил, но и тут еще плохого не было. Номер в шикарной гостинице «Отрада», правильно? Двести с лишним евро за ночь? Турагентство платит? Так они ж из Арнольдова выигрыша вычитают. Это разве по-честному? А почему бы ему не снять комнату здесь, у бабушки Смитновой, а там — аннулировать? Арнольд получит обратно по сотне за ночь, остальное пойдет нужным людям за труды, ну и Борису кое-что, по-родственному. Справедливо, а, пан Арнольд? Как вас по батюшке? Павлович? Ну что, нормально, Арнольд Павлович?
В комнате жила раньше девушка по имени Кора. Дочка Бориса и заразы этой, Соньки Лафорж. Сгинула она, верней, пропала. Диванчик удобный, чуть попахивает духами. Афиша польской рок-группы «Myslovitz» с надписью «Носферату: Симфония Ужаса». Золотые сапожки с жестяными шпорами, поношенные. Гуцульский платок. Красные бусы, неработающий радиоприемник и повсюду магнитофонные кассеты, диски CD. Любила легкую музыку. Шкаф до конца не закрывается, пестрые шмотки вылезают на ковер. На тумбочке около дивана иконка с Сердцем Иисуса и Эйфелева башня. Пластмассовая.
Деньги эти получить обратно оказалось не так-то просто. Борис исчез. В гостинице сказали: аннулировано, возврат, клиент расписался. То есть деньги Борис взял и расписался за него, это ясно. Пока в наличии была только комната. Комната Коры Лафорж. Теперь надо искать Смитнова и восемьсот евро. Бабка говорила: скоро вернется, Бориска своего не обидит. Вы ведь от Игоря Вехты. И разводила руками: не знает она, где его носит. Угощала чаем с пирожками. Хлопотала вокруг, пока он ел не спеша, спрашивала: вкусно? а может, варенья к чаю? Расспрашивала про Игоря Вехту, он всякий раз отвечал одно и то же: живет себе, в мастерской работает. Тепло становилось, по-домашнему. Он понимал: чужие они, наверняка мошенники. Но — было тепло, не то что в пустой однушке в Седльце. Бабка Смитнова о нем заботилась. Выйди во двор, Арнольд, вон какое солнышко. Сыграй с Федькой в шахматы, Бориска мой всегда с ним играет. Показала за окно: над шахматной доской сидел седой верзила в кожаной куртке. Ну Арнольд и сиживал на солнышке с Федькой, водителем ночных маршруток, возивших с Греческой площади — Грецька площа — в любой конец Одессы. Проигрывал партию за партией, но молчание Федьки, взгляд из-под нависших бровей согревали душу. Или бродил среди мусора и отходов по пляжам от Зеленого мыса аж до Ланжерона — бабка просила. Походи, вдруг найдешь Кору. Она как ночной мотылек к лампе — на пляж, только на пляж. Как ночной мотылек. Пошла на пляж и не вернулась. Километры грязных унылых пляжей. Кое-где горят костры, греются всякие. Этих он обходил стороной. А может, как раз там надо спрашивать? Чуть дальше качалка под открытым небом, широкоплечие юнцы ворочают тяжести, матерятся, смеются, отхлебывают пиво из банок, сгибаются-разгибаются на скамьях. Он останавливался посмотреть. Ветер с моря соленый, теплый. Аркадия, Малый Фонтан. И снова Отрада. Со скрипом раскачивались на ветру креслица канатной дороги. Кора. Повстречайся она ему, может, сказала бы, где искать отца, чтобы отдал деньги. Повстречайся ему, он бы, может, рассказал ей про сухого анонимного алкоголика. Про себя и про ребенка, которого у него забрали. Нет смысла тут ходить — пропавшего человека надо искать в толпе, молодых тянет в толпу, кому охота шляться по пустырям, кого прельстит эта приморская помойка, где только бумаги да пакеты летают… Если бы он ее встретил, если б узнал по глазам с фотокарточки… ничего бы он ей не сказал. И она не захотела бы слушать, что да почему, какой-то тип из Седльце, из Польши, анонимный алкоголик — чего тут понадобилось анонимному алкоголику? Ну, познакомился он с Игорем Вехтой в Мельнике — и что с того? Тут нужно пить, тут дешево, тут в два часа ночи на Мясоедовской, на Французском бульваре открывается оконце в покосившейся хибарке — стаканы с вином, стаканы с водкой выстроились, как солдаты, ждут… Старик в крымской тюбетейке сидит, протягивает руку, улыбается, как родному брату, — купи!
Он возвращался усталый, с головой, просквожённой ветром, с морем и кораблями на рейде в глазах. С рассказами о себе, которые некому было рассказать. С рассказами о пропавшей: коли не возвращается, значит, либо не хочет, либо не может. Ну а если, допустим, он ее найдет — и что? А ничего. Похитили ее в проститутки в Стамбул или Мюнхен, а то и сама, пройда, выбрала сладкую жизнь. Тут всегда торговали женщинами, Федька говорил, где-то в Нерубайском [7] есть туннели, как катакомбы, там этих женщин держали, потом под землей прямиком в порт — и на корабли. Шито-крыто. Кора… полжизни в подземном Гадесе, вроде бы, сходится. Он возвращался ни с чем, понятно было, что не найдет. Только каждый раз этот немой старухин вопрос… Бабка Смитнова ждала с чаем, с пирожками; бывала и рыба с капустой. Ставила на стол, смотрела в глаза.
Так смотрела, будто он был свой.7
В поселке Нерубайское Одесской области на глубине 12–14 м под землей находятся многокилометровые катакомбы, где добывали строительный камень-ракушечник; во время Великой Отечественной войны в катакомбах дислоцировался один из самых больших партизанских отрядов региона; сейчас там Музей партизанской славы.
Иногда в Фонтанный переулок приходили какие-то люди. Одни спрашивали Смитнова, других можно было спросить про Смитнова. Тут покупает, в Севастополе продает. Адрес? Телефон? Этого они сказать не могли, но говорили: Бориса знают в Севастополе, на базе российского Черноморского флота, в отделе снабжения. Поехать спросить?
Федя, сосед, когда-то туда ездил. И не советовал: «Ничего не добьешься, там все засекречено. Да и врут. Ты про кого-то спрашиваешь. Говорят, уехал. А он, может, в соседней комнате за компьютером сидит. Вот тебе и уехал». Федя, сосед, шофер, превосходный шахматист. Постоянно напевает: Я иду в этот город, которого нет… Однажды, после блестяще выигранной партии, разговорился. Про Кору. Это уже вторая пропавшая внучка, поэтому бабка Смитнова упорствует: ищи на пляжах. Была еще старшая сестра, Мира. Борис с Сонькой еще не разбежались. Жили в Сараево. Дочки с ними, хоть и война. В Сараево легко было делать дела: оружие для сербов, горючее для их танков. Город простреливался навылет, тут православные, там мусульмане, боснийцы. В этом простреливаемом городе случайную пулю схватить было проще простого. Убило восьмилетнюю Миру. Тогда они и расстались. Сонька Лафорж с маленькой Корой здесь, он остался там. Бизнес, но не только. Можно сказать, работа по партийно-военной линии. Об этом лучше помалкивать, верно? Потом Борис и Сонька еще сходились, но только ругались и по мордам лупили друг дружку. У Соньки рука тяжелая. Такая рука, что не приведи Господь.
Больше к этой теме не возвращались. Расставили фигуры, белые начинают.
Сколько было этих партий? Достаточно. Дождался-таки. Вернулся Бориска Смитнов — среди ночи, выпивши. Шик-блеск, костюм цвета морской волны, к желтой рубашке оранжевый галстук. Бабка постелила ему на полу в столовой, матрас стащила со своей койки, одеяла, подстилки повытаскивала из шкафа в комнате Коры. Арнольд проснулся, натянул штаны, босиком пошел на кухню, Подсел к столу, где Бориска, уже раздетый до пояса, пил чай под розовым абажуром.
Мигом и перед Арнольдом появился стакан. Деньги Борис сейчас не отдаст. Завтра. Должен получить у посредника, который работает в гостинице «Одесса» на Морском вокзале. Как раз завтра. Вранье, небось, но как проверишь? Арнольд завел разговор о Коре. Тоже врет — или ничего не знает. Кора осталась с матерью, так решил суд. Жена уехала, они уже давно не вместе. Жена, Сонька Лафорж. С кем сейчас живет, чем промышляет? Ее дело. А дочка, Кора, год назад сбежала от матери. Звонит ли отцу? А чего ради? Денег не получит, школу бросила. Жила здесь у бабки. Может, весь год и прожила, но не прописанная. Вернется, надо думать, у нее тут вещи. Хотя кто ее знает. Пошли спать, утром разберемся с этими евро. Они уже договорились с посредником встретиться в Аркадии. Завтра. Федя возьмет машину, отвезет.
Поехали. Федька напевал свое: …где наверняка / помнят и ждут, / день за днем, / то теряя, то путая след, / я иду в этот город, которого нет…
Проснулся. Лежал умытый, голый, под простыней и хлипким одеялом. За стеной, в кухне, Сонька ругалась с Настасьей Ивановной Смитновой, бывшей свекровью. Винила ее за свою жизнь с ненавистным Борисом, за Одессу и Севастополь — город русской славы, за Россию и Украину, за великий Черноморский флот, грязную посуду и никудышные завтраки, за каракулевую шапку… и в смерти Миры винила, и что сгубила Кору. Они к нему заглядывали, видели, что пришел в себя. Пили чай, ругались, ветер за окном теребил провода.
Он думал про то, что случилось с деньгами. Что случилось с жизнью. И с ногой.
Что случилось? Пил, упал.
Пил, пропивал восемь сотен, которые удалось выцыганить. Из кабака в Аркадии в «Итаку», ночной клуб, вчетвером — с Федькой, Борисом и посредником; везде пили. Клуб громадный, как вокзал, толпа народу, девицы в бикини порхают между столиками, танцуют на подиумах в грохоте музыки, под залпами разноцветных огней. Толпа — русские, турки, греки. Пили втроем, потому что посредника увел другой посредник, тоже бандитского вида. Арнольд пил с Борисом, пил с Федькой, целовался с обоими, в который раз рассказывал, как живется старику в Мельнике, Игорю Вехте. Пить пили, но Арнольдовым глазам невыносима была пытка мигающим светом, его оскорбляли и раздражали эти подпрыгивающие сиськи и задницы, мотающиеся из стороны в сторону длинные волосы. От рева музыки дрожали руки, но он пил, потом перестал, сцепился с Борисом, Федя разнимал, опять пили, потом он все-таки вырвал последние, около двухсот, казалось, хоть две сотни удалось спасти. Но его уже понесло. Они остались, а он ухнул в сверкающую бездну одесских улиц, в темень переулков, тупиков — и везде можно постучаться. Окошечко в древесно-стружечной или фанерной, с облупившейся краской, плите — а там всегда, как солдаты, стоят стаканы. Двести грамм — и вперед, может, повстречаю Кору Борисовну? Сколько дней он отсыпался в подворотнях, на лестницах, в раздевалках на пляже? Сколько ночей таскался по кабакам, барабанил в оконца? Думал, ему это спьяну примстилось — когда началась стрельба, когда фонари на больших бульварах пригасли, а по улицам понеслись пожарные машины и кареты «скорой помощи». Мигая огнями, как на дискотеке в «Итаке», воя, как Полифем, которому Одиссей выколол глаз. Когда все стихло, он уже не пил. Пытался найти спуск с обрыва на Среднем Фонтане, может, там и упал? Как он оказался в Фонтанном переулке? Лежал, а в голове крутилась Федькина припевка: День за днем, / то теряя, то путая след, / я иду в этот город, которого нет… Он лежал, а внутри нарастал страх, что нога сломана, что ветер пригонит кого-нибудь вроде посредника из гостиницы «Одесса», Черноморца, амбала в кожаном пиджаке, из тех, что ходят с битами. Почему он лежал в Фонтанном переулке? Кто его углядел из-за занавесок?