Два сольди

– Да рази он правду напишет?
– вынес приговор Сима.
– Рази он дурак? Э-э, молчи ты... Вон у нас...

И пошло, и пошло наперебой про сельские неурядицы.

Я пытался объяснить, что писать про толкачевские прорехи - не мое дело и что я пишу книги, а это совсем другое. Но понять сие они начисто отказывались, а потому вскоре как-то отчужденно замолчали и принялись глядеть за реку, куда обычно глядели без устали и докуки - идет ли по улице, сидит ли у окна или вот так на скамейке - все толкачевские.

Там, за рекой, за луговой поймой, темнел дубовый лес, еще нагой, но уже натужно багровый по верхушкам. Заречная сторона всегда манила к себе от деревенской повседневности, и, хотя в лес просто так, зря не ходили, как обычно слоняются по нему горожане, а прихватывали с собой то спрятанный под телогрейкой топорик, то завернутую в мешковину литовку (косье вырубали на месте), все же и толкачи сызмальства входили под его глухие своды с праздничной бодрецой и почтением, и был лес для них вроде заветной горницы, куда не всякий раз отпускали будничные дела и заботы.

Как раз в это время под лесом лениво, в безветрии, поднялся столб дыма.

– Никак, горит чего?
– насторожился участковый.

Мужики молча глядели в то место, где средь темной дубравы молодо зеленел осинник.

– Чему гореть-то?
– сказал дядя Аполлон.
– Сыро еще в лесу. Поди, ребятишки костер палят.

Дым, однако, погустел, заворочался тугими клубами, высоко взметнулся в синеву неба, где воздушный поток подхватил его и развернул на сторону долгим хвостом.

– Не лесник ли полыхает?
– догадался Сима.

– Не мели, - возразил Иван Поликарпыч.
– В том годе только горел.

– Э-э, браток, огню не закажешь! Лесник и есть!
– Сима вытянул кадыкастую шею, поросшую сизой от проседи стерней. Глаза его заинтересованно повеселели.
– Дым в самый раз из Прошкиного распадка.

– Может, и Прошка, - согласился дядя Аполлон.

– Ево место, - кивнул дядя Федор.

– Я ж и говорю. Больше гореть некому.
– Сима пересунул на голове толстый суконный картуз.
– Интересно, сено али изба?

– Должно, сено, - определил кто-то из мужиков.
– У него еще от той зимы целый стог остался.

– Дым белый, ясное дело, сено, - подтвердил дядя Аполлон.

– Эх, как занялость-то!
– Иван Поликарпыч грузно привстал со скамьи, отряхнул с зада прилипшие лепестки черемухи.
– Пойтить позвонить нешто. Никак, серьезное что...

– Нехай горит, чего там!
– сказал Сима.

– Ежели сено, дак все одно не поспеть, - подал голос и дядя Федор. Минутное дело копне сгореть.

– А коли не сено?
– усомнился участковый.
– Нехорошо.

– Сено! Берусь на спор!
– уверил дядя Аполлон.
– Кабы б изба, черным бы повалило.

– Сядь, Карпыч, не расстраивай компанею, - дернул участкового за штаны Сима.
– Пустое. Скоро Троица, Прошка новины накосит. Ему с этим вольная воля.

Иван Поликарпыч потоптался в раздумье и снова уселся.

– А я уже думал, что изба.
– В голосе Симы промелькнуло явное разочарование.

– А тебе зачем изба-то?
– покосился на него участковый.

– Дак для Прошки - изба сгорит, тоже беда не крайняя. Лес под рукой. Он уже который раз горит.

– Ну горел, да тебе-то что?

– Чудак ты, Карпыч!
– хохотнул Сима, обнажив единственный желтый зуб, похожий на бивень.
– Как это "чево"? Огонь топору первый сват и брат, поржаветь не допустит. Кому забота, а нам работа.

– Гм...
– участковый пошевелил несуществующими усами.

– Мы б завстречка к нему в самый раз и подкатилися. Мол, так и так, давай, Прокоп Спиридоныч, по рукам: денег не возьмем, а так, ерунду - сенца покоситься да кругляшу, с нас и довольно. В две недели новую избу поставим, точь-в-точь как была, никакое начальство не распознает. Вроде как и не горела. А, мужики?

– Дак и деньгами можно, - сказал кто-то.
– Денег у него - крышу крой червонцами.

– А чего ж червонцам не быть, - кивнул Сима.
– Три свиньи по лесу ходят да четвертую на пасху заколол. Намедни иду стороной, до Прошки еще с версту будет, а свинья из орешника как гукнет, чистая цистерна. Малые поросятки вызрелись, сопят, воздух тянут: живого-то человека небось и не видели.

– Э-э, мужики! Зряшное накликаете, - встрял дядя Федор.
– А ежели в избе осталися одни дети? Нукась-ка на тебя такое... Дак ты, Симка, никогда детев не имел, тебе и бай дюжа... Балабол...

Дядя Федор сразу же полез за кисетом, и, пока ладил самокрутку, пальцы его дрожали.

Но дым вскоре опал и теперь жиденько курился над верхами осинника. Все сошлись на том, что сгорело-таки сено. О пожаре тут же забыли, и дядя Аполлон, подмигнув мужикам, озоровато постучал в горничное окошко:

– Маня, а Мань? Скоро ли?

Тетка Маруся наконец заприглашала в дом. Молодежь шумно повалила занимать места, пожилые входили не спеша, степенно, еще в сенях снимая картузы и кепки.

В избе было жарко от протопленной печи, густо пахло едой, и Сашка, забежав вперед, настежь распахнул створки окон.

– Проходите, проходите, гостюшки дорогия, - встречала людей у порога тетка Марья, и лицо ее цвело добротой и торжественной озабоченностью.
– Иван Поликарпыч! Хведор Ихимыч!

– Да идем, идем...

Долго рассаживались за составленными столами, перед тем в нерешительности толпясь в узких проходах. Сашка выпрыгнул в окно и начал подавать оттуда доски, которые тут же, на ходу, мостились на табуретки, добавляя мест. Наконец все кое-как разместились, теснясь, притираясь друг к другу. Сашку, как главную на сегодня личность, посадили в дальнем торце. По обе стороны от него гомонливо пристроились девчонки, выросшие уже без меня и которых я не знал - чьи они и откуда. Старичкам достался передний конец у входа. Вспомнили, что не посадили еще и хозяйку, стали звать ее. Маня, видя, что за столом и так тесно, начала было отказываться: "Кушайтя, кушайтя, не глядитя на мене", но дядя Аполлон ухватил ее за рукав и насильно притянул. Потеснились еще и затолкали Маню между мной и Иваном Поликарпычем. И воцарилось минутное замешательство и тишина. Было слышно, как в простенке, прихрамывая, выстукивали ходики: "Так, не так, все так. Так, не так, все так..."

На столе проснувшимся Везувием парила к потолку тушенная в печи картошка; остро, чесноком и укропом, пахли холодные, только что из погреба, матово запотевшие в тепле соленые огурцы, наложенные поверх бочковой капусты; румянились поджаренные куски морского окуня, тоже наваленные щедро, горой в большом обливном блюде. Была тут и селедочка, посыпанная колечками лука, и вскрытые банки со ставридой в томатном соусе, и, кажется, по запаху угадывалась и колбаска, затерявшаяся где-то среди нагромождения тарелок и мисок. Бутылки же, которые Маня специально собирала при случае, тонкие, подтянутые, с красивыми коньячными этикетками, а теперь и с содержимым веселого чайного цвета, окончательно делали стол обильным и праздничным.