Два сольди

– Ну, дак чево?..
– крякнул Сима и вожделенно потер руки так, будто они у него вконец иззябли.
– Как говорится, штой-то стало холодать...

– Давай, давай, разливай...
– одобряла Маня.
– Саня, ухаживай за девчатками.

Сашка принялся хозяйничать на том краю, а Сима, разлив по стаканам тут, у нас, снова потер руки и, зябко вздернув плечи, спрятал ладони между колен, зажал их там накрепко.

– Иван Поликарпыч, - обратился он со страдальческим нетерпением к участковому.
– Говорить чего будешь? Ты ж у нас вроде как местная власть.

– Да, скажу... Надо.
– Иван Поликарпыч, кряхтя, выпростал свое грузное тело из тесноты, встал над столом. Некоторое время он молчал, уставившись взглядом в миску с огурцами, потом начал: - Значит, так, товарищи... мы тут собрались знаете зачем... В общем, проводить вот ее, Марьина, сына. Пришел срок и ему итить в наши доблестные вооруженные силы, оберегать рубежи и наш с вами мирный самоотверженный труд. Вот... Два его братана, ну, все тут знают об этим, Севка и Колька, вернее теперь сказать, Сергей Яковлевич и Николай Яковлевич...

– оратор оборотился к висевшей на стене раме с семейными фотографиями, напиханными под общее стекло.
– Вот они, стало быть, уже с честью сполняют свой долг. На имя матери, чтобы вам было известно, особенно которые молодые, от командования наших войск в Германии получена благодарность за проявленное мужество при несении службы. Что там совершил Николай Яковлевич, нам того знать, гм... не положено. Но зря такое не напишут. Вот, стало быть, каких орлов вырастила для нашего государства простая колхозница Марья Лексевна. Одна, без мужика, подняла таких защитников нашего Отечества. Вот она с нами тут сидит...

Тетка Маня, оцепенело сидевшая рядом, вдруг нагнулась и засморкалась в подол своего платья.

– А через нее и нашему селу, и всем нам, выходит, тоже благодарность и уважение, - прокашлявшись в кулак, продолжал Иван Поликарпыч.
– А ты, Санька, учти это, ну и, как говорится, умножай традицию, помни, что мы все тут на тебя надеемся.

Сашка, напрягшись, глядел куда-то в распахнутое окно.

– Ясно тебе?

– Все ясно, дядь Вань, - готовно отозвался Саша.
– Не подкачаем.

– Ну вот так вот...
– Иван Поликарпыч поднял свою чарку.
– Счастливо тебе послужить, сынок!

– Спасибо, дядь Вань! Все будет в норме.

За столом враз задвигались, зацокали стаканами, загомонили.

– Не-е, этот не подведет!

– Санька малый сполнительный!

– Да чего там!

– Верно ты, Иван Поликарпыч, сказал: таких ребят взрастила, да в какое время, не дай повториться...

– Теперь уж свой крест вынесла, пусть отдохнет баба!

– Кушайтя, кушайтя!
– счастливо и взволнованно вознеслась голосом тетка Маня.
– Вон рыбка, вон картошечка. Я ее с консервами да с лучком сделала. Закусывайте вволю.

Питье, чем-то подкрашенное под коньяк, весело полоснуло по желудку, и я, проголодавшись после ночного бдения у мельничных омутов, молча набросился на еду.

– Ты ешь, ешь, - подбадривала Маня, выделяя меня из всех особо, как городского, привилегированного родственника. Сама она, тоже выпив и уже пунцово загоревшись, ни к чему не притрагивалась, озабоченно и ревниво поглядывая, чтобы ели другие.
– Не знаю, хорош ли?

– Окунь? Очень хороший!
– похвалил я.

– Да не-е, не окунь. Змей-то, змей!
– засмеялась Маня.

– Ага, - наконец дошло до меня.
– Ничего вроде. Толкает.

– Должон толкать!

– Ну-ка, ну-ка...
– ухватился за разговор Сима.
– Проверим, та ли марка.

– А чево мене проверять?
– ревниво загорелась Маня.
– Мое ты знаешь, без всякого одману. На, гляди!

Она рванула от какой-то бумажки на столе клок, проворно макнула его в свой недопитый стакан.

– Подай-ка спички.

Я достал коробок.

– Э, не-е!
– протестующе хохотнул Сима.
– Так дело не пойдет! Бумажку и дурак запалит. Я ево во как...

Сима сунул в Манин стакан желтый, прокуренный палец.

– А теперь зажигай!

Все, оборвав разговоры, заинтересованно следили за этой процедурой.

– Жги, давай!

– Ну на! Ну на!
– горячилась Маня, впопыхах ломая о коробок спички. Проверяльщик нашелся.

Под одобрительные возгласы палец пыхнул фиолетовым сполохом, несколько огненных капель скользнуло по волосатой руке. Сима, выставив горящий палец перед носом, будто церковную свечку, внимательно созерцал, застыв в скептическом смешке.

– Гляди-ка! Горит, зар-раза...
– признал он с напускным удивлением.
– А когда пил - вода водой.

– Ой, брехло!
– Маня потянулась за моей спиной, норовя стукнуть кулаком по Симиному горбу.
– Брехать - не пахать...

– Ей-бо, чтой-то с первой не разобрал. Можа, я не из той посуды? Ну-ка, спробовать из другой.

Это послужило поводом выпить еще, и все опять оживленно задвигались, забубнили обычное: "Ну, побудем!", "Дай-то не последнюю...", "Здоровья хозяюшке!".

Маня тоже отпила, сыпнула в рот щепоть капустки и, счастливо оглядев застолье, наклонилась к моему уху:

– А я столь уже не затворяла. А тут думаю: счезни оно все, малый в армию идет, пущай люди погуляют. Да и взяла грех на душу.

Сима услышал-таки шепоток, загремел во весь голос:

– Какой такой грех? Никакого тут греха нету. Произведено ради дела, не для баловства. Народ собрался проводить с почестями, все по-хорошему. Какой грех, верно, Карпыч?

Иван Поликарпыч, не ухватив суть, потянулся к Симе:

– Ты про чего?

– Грех, говорит, на душу взяла.
– Сима звякнул ногтем по бутылке.

– А то не грех, - засмеялась Маня.
– Коли запретно, то и грешно. Ох, гореть мне синим огнем, вот как твой палец давеча. И уже горела б, кабы не вот он, отпусти ему Бог здоровья.
– Она обхватила участкового за плечи и, растроганно сунувшись лицом в его ухо, несколько раз сочно чмокнула.
– Вот кому век в ножки кланяться!

– Ладно, ладно, - бурачно налился Иван Поликарпыч.
– Не то говоришь, Марья.

Он достал аккуратно свернутый носовой платок, промокнул взмокшие залысины, крутую шею и лишь потом обтер нацелованное ухо.

– Нет, ты мне скажи, - домогался Сима какой-то своей истины.
– Не понимаю я этова...

– Чего тебе сказать?

– А вот то: почему нельзя?

– Симка, не козюлься, не охальничай, - весело пригрозила Маня.

– А он пущай даст мне понятный ответ, ежели к этому приставлен.

– А, брось ты!
– отмахнулся Иван Поликарпыч и отгородился от Симы кулаком, подпершим бритую защечину.