Два вампира (сборник)

 — Да? — спросил я. Я посмотрел на него. С довольно-таки искренним любопытством.— И по какой же причине? Я всего-то собирался вырвать его волосы и выбросить. .

— Все равно что оторвать крылышки у мухи,— предположил он без видимого осуждения.

— У мертвой мухи,— ответил я. И намеренно улыбнулся.— Ну же, из-за чего весь этот шум?

— Я хотел проверить, послушаешь ты меня или нет,— сказал он.— Вот и все. Потому что, если бы ты меня послушал, между нами все было бы в порядке. И ты остановился. Вот все и в порядке.— Он повернулся и взял меня за руку.

— Ты мне не нравишься! — сказал я.

— О нет, нравлюсь, Арман,— ответил он.— Давай, я все запишу. Шагай по комнате, проповедуй, обвиняй. Сейчас ты на высоте, ты сильный, потому что у тебя есть двое замечательных маленьких смертных, цепляющихся за каждый твой жест, они у тебя как служители у Бога. Но ты хочешь рассказать мне свою историю, сам знаешь, что хочешь. Ну же!

Я не мог удержаться от смеха

— И что, эта тактика уже приносила результат?

Теперь наступила его очередь смеяться, что он и сделал в добродушной манере.

— Нет, вряд ли,— сказал он.— Но давай поставим вопрос так: напиши книгу для них.

— Для кого?

— Для Бенджи и Сибил.— Он пожал плечами.— Нет?

Я не ответил.

Написать книгу для Бенджи и Сибил. Мысли перенесли меня в будущее, в веселую безопасную комнату, где мы соберемся вместе несколько лет спустя — я, Арман, не изменившийся маленький учитель, и Бенджи с Сибил в расцвете своей смертной жизни. Бенджи вырастет в стройного, высокого джентльмена с арабскими пленительными чернильными глазами, с любимой сигарой в руке, мужчину с большими перспективами, и большими возможностями. И моя Сибил, гибкая, с пышными, царственными формами, с золотыми волосами, обрамляющими овальное лицо взрослой женщины с пухлыми губами и глазами, полными чарующего, скрытого сияния, еще более великая пианистка, чем сейчас, выступающая с концертами.

Смогу ли я продиктовать в этой комнате свою историю и подарить им книгу? Книгу, продиктованную Дэвиду Тальботу? Смогу ли я, выпуская их из своего алхимического мира, подарить им эту книгу? Ступайте, дети мои, забирайте с собой все богатства и напутствия, какими я могу вас наделить, а теперь еще и эту книгу, так давно написанную для вас мною вместе с Дэвидом.

Да, сказала моя душа. И все-таки я повернулся, сорвал с жертвы черный волосатый скальп и топнул по нему ногой. Дэвид даже не поморщился. Англичане такие вежливые.

— Отлично,— сказал я,— я расскажу тебе мою историю.

Его комнаты располагались на втором этаже, недалеко от того места, где я задержался на лестнице. Какой контраст по сравнению с пустыми, не обогреваемыми холлами! Он устроил себе настоящую библиотеку, со столами, с креслами. Медная кровать, сухая и чистая.

— Это ее комнаты,— сказал он.— Разве ты не помнишь?

— Дора,— сказал я. И неожиданно вдохнул ее запах. Надо же, он сохранился повсюду. Но все ее личные вещи исчезли.

Должно быть, это его книги — а как же иначе? Новые спиритуалисты: Дэннион Бринкли, Хиларион, Мелвин Морс, Брайан Уэйс, Мэтью Фокс, Урантия. Плюс старые тексты: Кассиодор, святая Тереза Авильская, Григорий из Тура, Веды, Талмуд, Тора, Кама-сутра, все на языке оригинала. Несколько малоизвестных романов, пьесы, стихи.

— Да.— Он сел за стол.— Мне свет не нужен. А тебе?

— Я не знаю, что тебе рассказать.

— Ясно,— сказал он и достал автоматическую ручку. Он открыл блокнот с поразительно белой бумагой, размеченной тонкими зелеными линейками.— Ты поймешь, что мне рассказать.— Он посмотрел на меня.

Я стоял, обхватив себя руками, уронив голову, как будто она может отвалиться и я умру. Волосы упали мне на грудь. Я подумал о Сибил и Бенджамине, о моей тихой девочке и жизнерадостном мальчике.

— Они тебе понравились, Дэвид, мои дети? — спросил я.

— Да, с первого взгляда, как только ты их привел. Они всем понравились. Все смотрели на них с любовью и уважением.

Столько сдержанности и обаяния. Наверное, каждый из нас мечтает о таких спутниках, верных смертных друзьях, обезоруживающе милых, которые не сходят с ума и не кричат. Они тебя любят, но не находятся во власти ужаса или под гипнозом.

Я не двигался. И не говорил. Я закрыл глаза. В голове у меня раздался быстрый, дерзкий марш из «Аппассионаты», грохочущие, искрящиеся волны музыки, болезненной и ломко-металлической — «Аппассионаты». Только она звучала в голове. Без золотистой длинноногой Сибил.

— Зажги свечи, все, какие есть,— нерешительно сказал я.— Тебе не сложно? Приятно, когда много свечей, да, смотри, на окнах все еще висят кружева Доры, свежие, чистые. Я люблю кружева, это брюссельский point de gaze, или очень похоже, да, я от них без ума.

— Конечно, я зажгу свечи,— сказал он.

Я повернулся к нему спиной. Я услышал резкий, восхитительный треск маленькой деревянной спички. Я понюхал, как она горит, а потом до меня донесся жидкий аромат склоняющегося фитиля, скручивающегося фитиля, и вверх поднялся свет, обнаружив на полосатом потолке голые кипарисовые доски. Еще треск, новая цепочка тихих, приятных, мягких хрустящих звуков, и свет разросся, опустился на меня и почти что озарил мрачную стену.

— Зачем ты это сделал, Арман? — сказал он.— Да, на плате, вне всякого сомнения, было изображение Христа, создавалось впечатление, что это и есть священный Плат Вероники, видит Бог, в него поверили тысячи людей, да, но в твоем случае — почему, почему? Да, я не могу не признать, что оно обладало ослепительной красотой — Христос в терновом венце, его кровь, глаза, смотрящие прямо на нас, на нас обоих, но почему ты так безусловно поверил в него, Арман, после стольких лет? Зачем ты ушел к нему? Ведь ты хотел именно этого?

Я покачал головой. И постарался, чтобы мои слова прозвучали мягко и просительно.

— Соберись с силами, ученый,— сказал я, медленно поворачиваясь к нему.— Следи за своей страницей. Это для; тебя и для Сибил. Да, это и для моего маленького Бенджика. Но в своем роде — эго моя симфония для Сибил. История начинается очень давно. Может быть, я никогда по-настоящему не сознавал, насколько давно,— до этого самого момента. Слушай и записывай. А я буду шагать по комнате, проповедовать и обвинять.

2

Я смотрю на свои руки и вспоминаю слово «нерукотворный». Я знаю, что это означает, хотя всякий раз, когда мне доводилось его слышать, речь шла именно о чем-то созданном моими руками.

Хотел бы я сейчас заняться живописью, взять в руки кисть и поработать ею, как в прежние времена,— впасть в транс и неистово, одним мазком наносить краски, чтобы каждая линия, каждый оттенок с первого раза принимали окончательный вид.

Нет, я слишком расстроен, воспоминания пугают меня.