Два вампира (сборник)

— Я буду там, внизу, в наших комнатах,— сказал он,— буду ждать. Тебя не станут держать здесь долго.

Что значит это «долго»?

Погода, кажется, потеплела.

Дэвид мог бы тоже прийти.

Иногда я закрывал глаза и затыкал уши, отказываясь воспринимать звуки, будто намеренно адресованные мне. Я слышал пение цикад, когда небо все еще пламенело от солнца и другие вампиры спали. Я слышал, как поют птицы, слетающие на ветки дубов на Наполеон-авеню. Я слышал детей!

Дети все-таки вернулись. Они пели. Иногда один или двое из них разговаривали быстрым шепотом, словно секретничали, накрывшись с головой простыней.

И еще — шаги на ступенях.

А там, за стеной,— кричащая, светящаяся электрическими огнями ночь.

Однажды вечером я открыл глаза — цепи исчезли.

Я был один, дверь открыта.

Моя одежда была изорвана в клочья, но мне было наплевать. Я с трудом поднялся и, наверное, впервые за две недели поднес руку к лицу, чтобы проверить, на месте ли глаз, хотя, разумеется, я им видел. Просто я давно перестал вспоминать о нем.

Я вышел из здания приюта, пересек двор. На мгновение мне показалось, что я увидел железные качели — те, что ставили на детских площадках в прежние времена. Я различил рамы, напоминающие букву А, поперечину, и сами качели, и качающихся на них детей — маленьких девочек с развевающимися волосами; я слышал, как они смеются. В изумлении я поднял глаза на витражи часовни.

Дети исчезли. Двор был пуст. Отныне этот дворец принадлежит мне. Дора оборвала все связи. Она пришла к своей великой победе.

Я долго шел по Сент-Чарльз-авеню. Шел под знакомыми мне дубами, по старым тротуарам, мимо новых и старых домов. Миновав Джексон-авеню, я оказался среди забавной смеси из забегаловок и неоновых вывесок, заколоченных и полуразрушенных зданий, стоявших вперемежку с модными магазинчиками,— в кричащих полупустых кварталах, тянущихся вплоть до населенных кварталов города.

Я подошел к магазину, некогда торговавшему дорогими машинами. Здесь продавали автомобили в течение пятидесяти лет, а теперь это было огромное пустое помещение со стеклянными стенами. Я очень хорошо видел собственное отражение в стекле. Мое сверхъестественное зрение опять вернулось ко мне — безупречное, на оба голубых глаза.

Я увидел себя. И я хочу, чтобы и вы увидели меня в этот момент. Я хочу, чтобы вы посмотрели на меня моими глазами, и я клянусь, что все, мною рассказанное, каждое мое слово, истинно и идет от сердца.

Я — вампир Лестат. Вот что я увидел в стекле. Вот что я услышал в себе. Вот что я знаю! И это все, что я знаю.

Верьте мне, верьте моим словам, верьте тому, что я сказал, и тому, что про меня написано.

Я по-прежнему здесь, герой собственных грез, и позвольте мне всегда оставаться с вами.

Я — вампир Лестат.

А теперь разрешите мне из вымысла превратиться в легенду.

9.43, 28 февраля 1994 г.

Прощай, любовь моя.

ВАМПИР АРМАН

 Бранди Эдвардсу, Брайану Робертсону, а также Кристоферу и Мишель Райс.

Иисус говорит ей не прикасайся ко Мне, ибо Я еще не восшел к Отцу Моему; а иди к братьям Моим и скажи им: восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и Богу вашему.

Евангелие

от Иоанна. 20:17

Часть I. ПЛОТЬ И КРОВЬ

1

 Говорили, что на чердаке умер ребенок. Его одежду нашли в стене.

 Мне хотелось подняться туда, лечь у стены и остаться одному.

Иногда здесь встречают привидение — призрак ребенка. Но никто из вампиров, как правило, призраков видеть не умеет, во всяком случае, так, как я. Не важно. Ребенок меня не интересовал. Я не искал общества ребенка. Мне просто хотелось побыть там.

Оставаться и дальше рядом с Лестатом бесполезно. Я пришел. Я выполнил свой долг. Я ничем не мог ему помочь.

Взгляд его пронзительных, сосредоточенных, застывших глаз заставлял меня нервничать, лишал присутствия духа, хотя в глубине души я оставался спокойным, меня переполняла любовь к близким — к моим смертным детям, темноволосому Бенджи и нежной, гибкой Сибил, но у меня пока не хватало сил их забрать.

Я ушел из часовни.

Я даже не обратил внимания на остальных. Весь монастырь превратился в обитель вампиров. Не то чтобы он казался диким или заброшенным, но я не заметил, кто оставался в часовне, когда я уходил.

Лестат по-прежнему лежал на мраморном полу часовни перед огромным распятием. Поза его оставалась неизменной: на боку, с расслабленными руками, левая ладонь накрывает правую, и пальцы ее при этом слегка касаются пола — как будто намеренно, хотя ни о каких намерениях и речи быть не могло. Пальцы правой руки изогнулись, образовав впадинку в ладони там, куда падал свет, что тоже казалось осмысленным жестом, хотя никакого смысла здесь не было.

В течение многих месяцев Лестат пребывал без движения, превратившись в безвольное сверхъестественное тело, однако выражение его лица было почти вызывающе разумным.

Перед рассветом высокие витражи надлежащим образом зашторивали, а по ночам в них играли отблески чудесных свечей, расставленных между изящными статуями и реликвиями, наполнявшими этот когда-то освященный дом, где под высокими сводами дети слушали мессу.

Теперь оно принадлежало нам. Ему — Лестату, мужчине, лежавшему без движения на мраморном полу.

Мужчине. Вампиру. Бессмертному. Сыну Тьмы. Любое из этих слов отлично ему подходит.

Оглянувшись на него через плечо, я, как никогда, почувствовал себя ребенком. Такой я и есть. Я вписываюсь в это определение, как будто оно во мне закодировано, как будто это единственно возможная для меня генетическая схема.

Когда Мариус сделал меня вампиром, мне было, наверное, лет семнадцать. К тому моменту рост мой составлял пять футов шесть дюймов и весь последний год оставался неизменным. У меня были изящные, как у женщины, руки и по-детски чистое лицо — я, как мы выражались в то время, в шестнадцатом веке, был безбородым. Не евнухом, не^, конечно нет, отнюдь, но совсем еще мальчиком.

В те времена красота юношей ценилась не в меньшей степени, чем прелесть женщин. Только теперь мне кажется, что в этом есть какой-то смысл, и то потому, что я люблю своих собственных детей: по-девичьи длинноногую Сибил с грудью женщины и Бенджи с круглым напряженным арабским личиком.