Два веса, две мерки (Due pesi due misure)

Знаки отличия

Все согласны, что автомобиль — не цветок в петлице. Но это относится лишь к роскошным средствам передвижения и к имущим классам, которые одно время всячески украшали свои машины, но теперь считают украшения павлиньим хвостом, не сулящим ничего хорошего. Но средняя и мелкая буржуазия, по-моему, все еще весьма чувствительна к внешнему виду автомобиля как к признаку социального отличия. Я живу в большом доме, населенном симпатичными людьми: чиновниками, лицами свободных профессий, торговцами. В воскресенье утром гараж в полуподвальном помещении превращается в гигантскую мойку — все что-то намыливают, чистят, натирают до блеска пастой. Так и кажется, что не сумевшие приобрести новый автомобиль из-за инфляции что есть сил начищают старую машину, стараясь омолодить ее или, как говорится, индивидуализировать; магазины запчастей никогда еще не продавали столько колпаков из легкоплавких материалов, столько кожаных протекторов для руля типа grand prix, а жестянщики не перекрашивали столько капотов в цвет «ралли» матово-черного оттенка и не прилепляли стольких завитушек на пресловутых боковинах.

Автомобиль как символ благосостояния слишком укоренился в нашей жизни, чтобы исчезнуть под давлением кризиса. Автоконструкторы это поняли, и сзади, на багажниках, никогда прежде не расцветал столь пышный букет из всякого рода хромированных надписей и табличек, подчеркивающих разную степень престижности машины: «специаль», «суперспециаль», «гранд-спорт-люкс». На одном багажнике я даже прочел надпись, сообщавшую непосвященным во избежание недоразумений, что машина «с искусственным климатом».

Суета сует

Смазливые девицы на званых вечерах то и дело заводят разговор об убийствах. Меня станут презирать, но я все-таки скажу несколько слов по этому поводу. Женщинам всегда нравился Роберт Митчум, а теперь нравится Роберт Редфорд. Какой-то юнец в коричневой паре небрежно приоткрывает пиджак, чтобы в глаза бросался ремешок от кобуры под мышкой. Разговор тут же переходит на «смиты и вессоны», «вальтеры», «кобры». Кто показывает на последних электронных зажигалках, как это делается, щелкают замки, мгновенно вспыхивают дискуссии, обнаруживающие неожиданную осведомленность, сравнимую с познаниями в малолитражных автомобилях: стреляют-то быстро, но с отдачей, поражают только на близком расстоянии, с десяти метров, а это все равно что слону дробинка. За возбужденными возгласами все те же престижные соображения: и что этот Карло вбил себе в башку, кому он нужен, даже умирающий с голоду не станет его похищать!

Телохранители

Немецкая овчарка влетает в мою калитку и начинает рыскать по двору, в то время как хозяйка с удовольствием наблюдает за ней издали. Собаки мне нравятся, пока они не выходят из дому. Поэтому я подхожу к калитке и, как только пес опять выскакивает наружу, резко захлопываю ее. С рычанием овчарка бросается на меня. Тогда я заношу ногу, чтобы размозжить ей череп. Должно быть, ярость моя производит впечатление: собака с пеной у рта останавливается. Теперь я готов встретить ее каблуками, хотя молодая женщина кричит, что я с ума сошел, что я не должен двигаться, а стоять руки по швам. Наконец она подбегает к нам и хватает пса за ошейник. И тут же начинает читать мне нотацию. Сначала объясняет, что собака приучена к защите, что ее натаскивали в собачьем питомнике в Террачине, что она ведет себя образцово, если люди не допускают оплошностей. Закрыв калитку, я совершил непростительный психологический промах. Мой враждебный жест чудом не повлек за собой трагических последствий, потому что ее овчарка имеет обыкновение хватать за горло.

С трудом удерживая сердцебиение, я говорю синьоре, что если она через десять секунд не возьмет на поводок своего ягуара из Террачины, то я башмаком разобью голову и ей.

Сейчас бум на немецких овчарок, неаполитанских сторожевых, доберманов и догов, отличившихся на собачьих состязаниях по защите и нападению, — это хорошо всем известно. И мы прекрасно понимаем тех, кто опасается стать заложником или жертвой грабителей. Спору нет — итальянское общество не состоит сплошь из миролюбивых граждан, которые не позволят волоску упасть с головы ближнего, а найденные кошельки неизменно относят в полицию. Но все же псы-телохранители ужасны сами по себе.

С этими дрессированными, мгновенно реагирующими монстрами мы сталкиваемся в ресторане, где они лежат у ног хозяина, в баре, на пляже. И повсюду они скалят на нас зубы, стоит только повысить в споре голос, похлопать по плечу друга, закинуть ногу на ногу, чтобы завязать шнурок. Тут же заботливые хозяева предупреждают: не делай резких движений, это тебе не пекинес, а овчарка, она не понимает, завязываешь ли ты шнурок или собираешься дать мне под зад.

Я порвал дружбу с владельцами сторожевых псов, которые, когда я объяснял через микрофон у калитки свои опасения, поднимали меня на смех: не валяй дурака, трусишка, входи смело и не обращай на собаку внимания, она кусает только боязливых. Так вот, я никогда не мог смириться с тем, что именно мне, а не собаке надо напускать на себя беззаботный вид. Ныне злые собаки стали профессиональными телохранителями, они свободно бегают без поводка и намордника (ведь их специально дрессировали), а я должен стараться не чесать в затылке, иначе это может быть понято как недружелюбный жест.

По тем же соображениям официально сообщаю: я не только не намерен притворяться бесшабашным парнем (потому что этим бестиям с голубой кровью не нравятся робкие), не только не хочу следить за своим голосом, жестами или калиткой в доме, чтобы не вызвать недружественных реакций с их стороны, а в свою очередь считаю для себя оскорбительным всякое рычание и угрожающее приближение на расстояние не более двух метров: помимо каблуков, у меня есть еще разрешение на ношение оружия.

Не могу смириться с тем, что из нас двоих — собаки и нижеподписавшегося — именно мне приходится поджимать хвост.

ДОБЫЧА КЛЕПТОМАНА

Перевод Г. Смирнова.

Не так уж плохо

Родные и близкие теперь уже не реагируют, если замечают, что мой взгляд вдруг становится отсутствующим, хотя на лице еще написан интерес к тому, что мне говорят. Они знают, что меня поразила какая-нибудь деталь их высказываний и я размышляю, как бы ее использовать в своей статье.

Им известно, до какого помешательства может дойти человек, проводящий годы в поисках идей, дабы отметить исход каждого месяца определенным числом исписанных страниц. Поэтому они с уважением и пониманием относятся к моему внезапному лунатизму и не обижаются, когда я, извинившись, поспешно заношу в блокнот одну из их фраз. Правда, иной раз кое-кто из мило беседующих со мною друзей вздрагивает, но я его успокаиваю: не бойся, я тебя слушаю, а не сочиняю.

Жена тоже иногда не выдерживает и начинает трясти рукой перед моими остекленевшими глазами: пойми, говорит она, нам не статью надо писать, а принять важное решение. Однако в целом я живу в атмосфере добросердечия и терпимости.

Я считаю себя невольником и рабовладельцем в одно и то же время, ибо обречен, хотя и по собственному желанию, приглядываться ко всему происходящему вокруг меня. Я вынужден беззастенчиво использовать своих родственников, старых приятелей или даже мало знакомых мне людей, присваивая их смешные или грустные истории. Разумеется, я перемешиваю карты, меняю имена, названия мест, хронологию событий, но по окончании работы я всякий раз тщетно уповаю на то, что тираж газеты внезапно снизится или что она не попадет в руки заинтересованных лиц.

Как-то за обедом одна синьора с грустью рассказывала мне, что дочь ее исчезла на три дня и только сегодня утром объявилась, сообщив по телефону, что вернется домой лишь на определенных, весьма огорчительных для добрых родителей условиях.

— Не так уж плохо, — прервал я ее, просияв, — это первый случай самопохищения.

Я всегда говорю «не так уж плохо», когда мне что-нибудь рассказывают. Я сказал. «Не так уж плохо» даже домработнице, которая в сердцах мне пожаловалась на то, что, не упомянув в заявлении девичью фамилию, она лишилась права получения дешевой квартиры в «народном» доме.

Иногда мне становится жаль самого себя: например, когда приходится читать газеты, не выпуская ножниц из рук, чтобы сделать вырезки. Или в кино, когда от меня ускользает сюжет фильма — из-за того, что комментарии сидящих впереди зрителей кажутся мне показательными для определенного образа мышления, и я считаю своим долгом немедленно их записать в темноте. Когда другие смеются, мне кажется, что и я мог бы извлечь из этого что-нибудь смешное. Когда другие взволнованны, я думаю о том, как бы получше начать или по-эффектнее закончить очередную статью. У меня такое ощущение, что мне не дано жить естественной жизнью: настолько я одержим мыслью, как все уместить в двух или даже в одной колонке. «Переживать это я буду в процессе написания», — думаю я. Но садишься за стол — и возникают новые проблемы: то не хватает определения, то не подходит глагол, то не клеится вся фраза.