Двадцать и двадцать один. Наивность

– Я же вам не барышня, товарищи! – оправдывался Киров, однако Климент Ворошилов, применив насильственные методы, подтолкнул Сергея к фортепиано. – Я же кроме Вертинского больше ничего не умею, помилуйте!

– Играйте Вертинского, батенька, – махнул Ильич. – Просим.

– Так он ведь... – вновь смутился Киров, опустив глаза. – “Кокаинетку” знаю-то.

– Ничего-ничего. Играйте уже, наконец!

И, должно признать, импровизированный перфоманс Кирова вышел на аплодисменты и даже на подпевание голосами Зиновьева и Луначарского. Кобе важно было поддерживать в доме живую обстановку, а потому сам одобрил живую музыку тихим и скрипучим грампластинкам.

– Выпьем, наконец, товарищи! – воскликнул Ворошилов из дальнего угла зала. Его предложение поддержали голоса гостей. – За здоровье молодых!

– Давайте я, – вызвался Каменев, перенимая бутылку с шампанским и направляя её в потолок.

– Не выбей люстру, Лёва, – весело предупредил его Зиновьев.

– Обижаешь! – протянул Каменев, и с помощью ловкого движения руки пробка лихо вылетела из горла со звуком глухого выстрела.

Раздались одобрительные посвистывания и восклицания большевиков. Надя, которая стояла ближе всех, вскрикнула, испугавшись оглушительного звуках, а затем звонко рассмеялась.

– Ну-с, за Надежду и Иосифа! – поднял первый тост Лев Борисович, поднимая бокал. – Зная тебя, Сосо, вот уже несколько лет и работая с тобой бок о бок сначала в редакции “Правды”, теперь на правительственных постах, я могу сказать о тебе только с положительной стороны. Товарищи, мой друг проявил себя как талантливый организатор в Царицыне, на передовой Гражданской войны, и даже ещё раньше – он всегда выступал миротворцем на съездах при Временном правительстве. В статьях его совсем иногда были ошибки, (раздался смех) однако статьи эти читала вся Россия и будет читать, я уверен в этом! Счастья вам, светлых и весенних дней, ну и маленьких сорванцов побольше! В общем, за вас, друзья мои!

– Ура-а-а! – подхватили остальные, и под гул общих чоканий быстро осушили емкости.

– Спасибо, дорогой, – кивнул Коба, по-дружески приобняв Каменева. – Спасибо. Лестно.

– Давайте следующий тост, – снова взял на себя инициативу Ворошилов, наполняя свой бокал. – И я поведаю вам о жарких днях в Царицыне...

Шум веселья и празднества очень чётко доносился до квартиры Троцкого. Лев Давидович мог даже различить отдельные слова и определить, кому они принадлежат. Наркомвоенмор был единственным человеком, кто не был приглашён на свадьбу, и оттого ещё, что было задето самолюбие председателя ВРК, Троцкий злился ещё больше.

– Уже три часа ночи, – жалобно произнесла Наталья Седова, отчаянно прижимая голову к подушке, чтобы только не слышать гомон полупьяного, как ей казалось, бедлама. Жена Троцкого была интеллигентка высших манер, заведующая музейным отделом наркомата просвещения, и в это утро ей необходимо было вставать на работу. – Сколько можно кутить?

– Это же Сталин, – угрюмо проворчал Троцкий, который сидел в другой стороне комнаты за письменным столом. – Ему же надо выпятить себя на весь Кремль.

Из-за стены раздался истеричный хохот Зиновьева, недовольные выкрики Луначарского и звуки разбитого стекла.

– Даже их пригласили, – бубнил наркомвоенмор. Нет, он был слишком горд, и даже, если бы Коба всё-таки известил его о свадьбе, тот всё равно бы не пришёл. Однако так как никакого оповещения не было, Троцкий себя подсознательно терзал.

– Господи, Лейба, пойди и попроси прекратить всё это! – не выдержала Седова. – Это невозможно больше терпеть!

– Думаешь, Коба меня послушает? – спросил Троцкий у жены, обернувшись. – Он же австралопитек! Как бы меня ещё за это не прибил чем-нибудь...

– Хватит петушиться! – разгневалась Наталья Ивановна. – Ты – второй человек в государстве, в конце концов! На передовой, значит, герой, а сейчас ты не можешь разобраться с кучкой поддатых наркомов?

– Я теперь не авторитет для них, Ната! – начал терять терпение Лев, повышая голос. – Сама знаешь, как они крыли меня на съезде, а теперь я заявлюсь к самому наглому из них и потребую прекратить? И чем это всё обернётся тебя не волнует, естественно! Куда там: сидишь себе под крылом Луначарского и горя не знаешь, покуда у меня идёт острополитическая борьба!..

– Я тебя выгоню вон, если ты не пойдёшь туда немедленно! – с угрозой прошипела Седова и Льву Давидовичу ничего не оставалось делать.

Троцкий простоял под дверью Кобы около минуты и, собравшись с духом, постучал. Музыка и песни акапелло заглушили стук и, конечно, никто его не услышал. Сдаваться было нельзя, отступать некуда. Троцкий стал стучать более настойчиво и даже хотел крикнуть о том, чтобы ему немедленно открыли, но его опередил хозяин квартиры.

Отперев двери, Коба вопросительно уставился на Троцкого, пока тот, гневно дыша, придумывал, как бы тактичнее поведать о своей проблеме.

– Послушай, – сквозь зубы довольно неуверенно начал наркомвоенмор, – я понимаю, что у вас тут только разгар пиршества, но не мог бы ты на этом закончить или хотя бы попросить вести себя потише? Завтра рабочий день, в конце концов, всем на работу вставать.

– Ты понимаешь, как унизительно выглядишь сейчас? – задал вопрос Коба, скептически приподняв бровь.

Опешив от такого ответа, Троцкий немного растерялся, но, безупречно владея импровизацией, быстро нашёлся.

– Возможно, однако изволь внять просьбам трудящихся. Эти ваши крики, песни, вопли просто физически не дают заснуть!

– Так и сказал бы, что тоже поучаствовать хочешь. К чему эта постоянная брехня?

– Ч-что? – непонимающе спросил Лев. – Нет, ты меня не понял...

– Ну заходи, что с тобой делать, – вздохнул Коба, хитро улыбнувшись.

– Позволь, неужели это?.. – оторопел Каменев, когда увидел возле стола немного отрешённого Льва Давидовича. После того, как Коба утвердительно кивнул, Лев Борисович задал новый вопрос. – Не думал я, что ты его пустишь. Вроде как договаривались: никаких драк на свадьбе.

– Э-э-э, – махнул рукой Джугашвили. – Пусть делает, что хочет. А то ты знаешь, что он на партийном собрании выдвинет вопрос о дебоширстве. Ему же после съезда нужно маленько поддать.

– Унизил ты его, Иосиф, ловко, – Каменев, немного пошатываясь, держал в руке наполовину пустой бокал с шампанским. – Вот что я хотел спросить...Вот скажи мне, Коба, что же ты теперь думаешь о славе? Не даёт мне наш тогдашний разговор в Ачинске покоя.

Джугашвили, услышав вопрос, удивлённо посмотрел на товарища. Он прекрасно знал, что когда кто-либо из знакомых слегка выпивал, тот начинал рассуждать о философии и нравственности.