Двадцатый век век и не только

На отдыхе из перемётных сум погибших были вытряхнуты их нехитрые пожитки и вахмистры ходили и уговаривали казаков купить что-нибудь. По закону лошади убитых оставались в сотне, родственникам погибших казаков полагалась компенсация по 200 рублей из полковой казны, хотя настоящий строевой конь стоил гораздо дороже. И распродажа вещей устраивалась только для того, чтобы выручить какие-то гроши и вместе с компенсацией выслать жене, детям, отцу и матери погибшим.

Вахмистр Елисеев подошёл к Кузнецову:

– Купи фуражку.

– Зачем мне фуражка? У меня папаха есть.

– Ещё и фуражка будет.

Младший урядник тяжело вздохнул. С наличными деньгами у казаков было плохо, и расставались они с ними неохотно, хотя и понимали эту необходимость: война есть война и их семьям могут так же собирать. Кузнецов достал из кармана полтинник:

– Захарову отошли. А фуражку ещё кому продай.

– Не хорошо, Платон, возьми фуражку.

– Добро, – согласился младший урядник. – А, гулять так, гулять. На копейку, давай и портянки.

На Турецком фронте вскоре установилось затишье, казаков стали отпускать на побывку на 28 дней, включая дорогу. На дорогу уходило: четыре дня, чтобы добраться до города Сарыкамыш, оттуда три дня поездом до Владикавказа. Из сотни отпуск давали двум офицерам и двум рядовым казакам. Сорокина не отпустили. На побывку отправились хорунжий Пащенко, прапорщик Григорьев, младший урядник Кузнецов и приказной Меркул Бублик.

Два дня младший урядник Платон Кузнецов праздновал встречу с родными в станице Петропавловской.

На третий день пошёл на горькую встречу к родным Илюхи Захарова, принёс фуражку. Мать Ильи зарыдала, увидев на внутренней стороне химическим карандашом рукой сына написано «И. Захаров».

На столе закуска, самогон, выпили, помянули, Платон стал рассказывать:

– Геройски погиб Илюха, что тут рассказывать? Да он и был героем, это все знают. Посёлок этот называется Мама-Хатун у реки Евфрат. В библейском месте, значить, погиб Илюха. Идём, значить, мы, а на нас сотня турок как выскочит и ну саблями махать. А Илюха шашку вынул и на них. Ну, Илюху вы же знаете. Он всегда был такой. Один против десяти. А что ему? Казак! А хоть и против двадцати. Но врать не буду. Пятеро было против него, пятеро. А тут и сотня наша шестая во главе с прапорщиком Сорокиным подоспела. Ну, вы знаете Ваньку Сорокина? Порубали мы басурман в мелкую, мелкую капусту. Глядь, а Илья ваш весь в крови. Кончается, значить. Иван Лукич даже прослезился.

– Ванька Сорокин? – спросил кто-то из родни. – Да он каменный.

На него зашипели, Платон продолжил:

– Да и мы все, прямо сказать… Да. Ну, чего говорить? Священник, да, отпел, причастил, исповедовался всё как положено. Перед смертью и вас всех вспоминал, велел кланяться и простить его, если в чём виноват. И вам поклон, Фёдор Матвеевич, и вам, Прасковья Ивановна. А тебя Грушенька, как он любил… Как он любил тебя, Груша.

Груша зарыдала в голос. А Платон передавал поклоны всей родне Захарова, моля Бога, чтобы никого не пропустить и, тем самым, не обидеть.

– И схоронили Илью честь по чести на кладбище. Там русские живут. Не в этом селении, ну, там недалеко. Они не православные, хотя в Христа верят, в святых – нет, но и не мусульмане. Какие-то такие чудноватые.

Родные Ильи Захарова выли в голос, Платон вышел на крыльцо покурить. К нему вскоре присоединился и отец Ильи.

– Загибал ты здорово, Платон, – сказал он. – Оно и правильно. Как на самом деле погиб Илюшенька?

– На засаду нарвались, Фёдор Матвеевич. Пуля в лоб, даже вскрикнуть не успел.

– Ну, слава Богу, – перекрестился Фёдор Матвеевич, – хотя бы не мучился сыночек мой.

И слёзы покатились по щекам старого казака.

Дня за три перед возвращением назад к Платону пришла Лидия Сорокина. После взаимных приветствий и ненужных вопросов она спросила:

– А почему моего Ваню не отпустили?

Платон даже растерялся.

– А я почём знаю? – развёл он руками. – Начальству видней. Ваня твой незаменимый человек, гордись.

– Да что мне гордиться? Если он на хорошем счету, то почему его на побывку не отпустили, почему у него звание не казачье?

– Учился на прапорщика… Не знаю.

– Я его видеть хочу, Платоша. Возьми меня с собой.

– Куда?

– Да в Турцию эту вашу проклятую.

– Да как, Лида, как?

– Как ты поедешь, так и я поеду.

– Лида, ты жена, дочь и невестка военных людей и понимать должна, что армия – это не базар какой-нибудь, не ярмарка. Кто хочет, тот и приезжай.

– Придумай что-нибудь, Платошенька.

– Придумай. Да я и не один возвращаться буду.

– Ну, собери их всех, Платошенька, я поговорю с ними. Я очень хочу видеть своего Ванечку.

И Лидия заплакала.

– Лида, хватит тут сырость разводить, соберу. Приходи.

На следующий день в гостях у Кузнецова были хорунжий Пащенко и приказной Меркул Бублик. Они были очень удивлены поводом собрания и тоже не очень понимали, как и, главное, зачем это делать.

– Казаки, – сказала Лидия, – в этом году ваши семьи будут молоть зерно бесплатно на нашей мельнице, если вы мне поможете встретиться с Ваней.

– Лида, зачем же так, – сказал Платон, – Иван наш командир, наш боевой товарищ…

– Но от бесплатного помола не откажемся, – сказал Пащенко.

– Да, – сказал Бублик.

– И как мы это провернём? – поинтересовался Кузнецов. – В поезде народ мужеского пола исключительно и патрули военные на вокзале. А если заметят? Разрешения-то нет.

– Не заметят, – сказал хорунжий, – переоденем её в казака и всё.

– Нам же её только в поезд посадить, – поддержал хорунжего Меркул. – А поезд ночью отправляется. Никто и не заметит, что это не казак, а баба. Трое суток уж как-нибудь…

– А там, в Сарыкамыше?

– А в Сарыкамыши все связисты друзья да приятели Сорокина, – сказал Меркул, – предупредят его о приезде жены. А там уж сам сообразит, как действовать.

– Наш командир полка, войсковой старшина Калмыков ценит и уважает Сорокина, – сказал Ващенко. – Неужели он не поймёт и не уважит Ивана в таком деле?

– Да от Мама-Хатун до Сарыкамыша верхами четыре дня скакать. Какой у него отпуск будет?

– Хоть день да мой, – вставила своё слово Лида.

– Да, – сказал Меркул.