Дважды два — четыре
Шрифт:
Отец сейчас же встал перед ним в том своем облике, которого Костя прежде не понимал… В облике, согретом сыновней любовью.
Из ящика бормотала бессвязно папина молодость.
Он писал все это той, что мама Жужуны… Голос ласков, вкрадчив. В нем вина, раскаяние: «Нет, ты пойми, пойми…»
— Ты их читала?
— А как же! Он писал и маме, и мне… — Он нам про тебя рассказывал: «Хороший мальчик растет» — вот как он нам про тебя рассказывал. И еще он писал: «Беспокоюсь за Костю. Он романтик, солдат справедливости».
— А еще чего? — хрипло говорит Костя.
—
…Конечно! Любить и заботиться… Отец ему верил! Он верил ему! Он, может, сам бы сказал: «Константин!.. Константин, ты не слушаешь! Поезжай в Сванетию за сестрой… Мама со временем перестанет сердиться. Ведь тебе ничего другого не оставалось… Не сердись, Нина, что ж делать, пойми, пойми… Увидишь, Константин, может, и мама полюбит потом Жужуну. Ведь любовь — это дар щедрых».
Дети сидят, опустив головы, перебирая отцовские фотографии.
И в комнату очень тихо своей характерной походкой входит отец…
«Понимаешь ли, лодки бывают разные: пироги, шхуны, парусные суда… Когда Миклухо-Маклай… А когда Колумб… А когда Беринг…»
…Как сохранить нам память о том, что земля большая, что на свете моря и реки? Как нам помнить всегда простейшие истины? Как не утратить бережность к людям? Веру в них. Великодушие. И самое высокое, самое драгоценное, что есть на земле, — доброту…
Костя слышит рядом дыхание сестры. И ему начинает казаться, что он знал Жужуну всю жизнь. Что она его нянчила и водила за руку, как все старшие сестры…
Жужуна осторожно складывает фотографии, запирает их в ящик.
Дети спускаются вниз. За ними тихо бредет Тэтнульд.
— Спокойной ночи, Жужуна.
— Спокойной ночи, братец… То есть извини… Извини! Спокойной ночи, Константинэ.
2. «Душа тобой уязвлена…»
— Если к нам кто-нибудь приезжает, — сказала Жужуна, — мы ему сразу показываем монастырь. Он древний. И там сокровища. И Эльбрус виден. Как же не показать?
Костя посмотрел вверх. На высокой-высокой горе виднелся едва различимый кубик — это и был монастырь.
И тут Костя вспомнил, что никогда особенно не любил древностей.
Но поздно!.. Они уже шли по тропке.
Подъем к монастырю святого Квирика и Эвлиты был не то чтобы просто крутой. А отвесный. Подъем для настоящего альпиниста. Или для свана.
Но когда альпинисты поднимаются в гору, у них веревки… Они связаны между собой веревкой…
Ладно! Главное — не глядеть вниз… А в случае чего — он погиб в горах.
«Мать! Он храбро погиб в горах». И подпись: « Георг Гордавадзе».
Земля под ногами скользкая, усеянная опавшими иголками хвои. Тропа? Уж будто это можно назвать тропой? Земля? Уж будто это земля? Камни, сучки, иногда какой-нибудь жалкий куст. Жалкий и жалостливый. Вот он и протягивает ветку приезжему мальчику и словно бы говорит: «Валяй подержись за меня, никто не заметит…»
И
вдруг ни с того ни с сего загудели колокола… Они гудели бодро. И весело.— Что случилось, Жужуна? Там служба? — запыхавшись, спросил Костя.
— Нет. Нас просто увидел сторож. Он помирает со скуки… Как заметит, что кто-нибудь поднимается, так звонит: скорей, мол, скорей!
И на самом деле:
«Давайте скорей! — говорил колокол. — Нажимайте!» — говорил колокол.
Все нетерпеливей, все громче гудят колокола святого Квирика и святой Эвлиты.
Вершина горы, на которой стоит монастырь, словно бы колючая, темная… Это от хвойных лесов… Леса как щетина. Меж них проплешины — след недавних пожаров.
Жужуна рассказывает, что и на самом деле три года назад здесь были пожары. Гора стояла в огне. Стояла красная, дымная. И небо дымное… А в селении плакали женщины. Лес жалели.
Под горой, под кручей, — Ингур. Сорвись — упадешь в Ингур. Валяй! Срывайся. Лети в Ингур!
«Мать! Не плачь. Он — герой. Он погиб в Ингуре». И подпись: « Георг Гордавадзе».
Косте кажется, что от гула Ингура и колоколов у него в глазах двоится, троится…
А бригадирша Лидия, Павел, пастух и художник Георг Гордавадзе все ускоряют и ускоряют шаг. Только их и видали… Слышится песня, смех. Это Георг тащит за руку бригадиршу Лидию.
Жил-был на свете мальчик Фрол, Тра-ля, ляля, ляля! И он всегда куда-то шел, Ах, велика земля!— Осторожно, Константина. Дай руку.
…………
— Ничего, братец. Сейчас. Уже близко, близко…
— А я что?.. А я ничего…
Гудение колоколов смешивается с тонким запахом хвои. Пахнет цветами, травами…
Под каждым деревом дремлет сумрак. Сумрак зеленый. Между камнями мхи.
…И обошел он белый свет, Веселый парень Фрол…— Жужуна!
— Давай посидим, братец.
— Ни в коем случае…
— Я очень устала, Константинэ.
И стало Фролу много лет…И уж едва различимо:
…А он все шел и шел…Тихо. Слышно потрескивание сучка.
И вдруг опять с новой силой колокол: «Скорей. Скорей! Ску-у-у!.. У-у!.. Очень ску-у-у… Тири-бом, тири-бом, тири-бом…»
Все ближе, ближе колокола. И кажется, что это небо звенит — ярко-синее, прокаленное солнцем.