Дважды войти в одну реку

Что тут скажешь? Действительно, нехорошо…

"Поддали.

Затеяли спор.

Кто больше весит: кит иди слон.

Зубрицкий сказал: кит. Вес кашалота, по его уверениям, может достигать двухсот тонн.

Все задумались, уж больно много…

Тщетно попытались осмыслить эту совершенно невообразимую цифру.

Двести тонн, двести тысяч килограммов, невероятная гора мяса, костей, сухожилий, горячей крови, и всё это живет, дышит, двигается, пульсирует, повинуется одному мозгу и принадлежит одному существу…

— Не может быть! — воскликнул Герман. — Не может быть! — повторил он и принялся обосновывать свои сомнения.

Начал он с себя: — Вот я, например, вешу…

Раздался короткий смешок.

Через мгновение хохотали все.

Продолжить ему не дали…"

Опять вырезка из газеты.

"Дмитрий Быков, имя которого сегодня у всех на слуху, известил мир читающей публики, что Довлатов по каким-то причинам, кажется, из-за того, что эмигрировал и был, так сказать, оторван от родины, так и не стал крупным писателем.

Не знаю, от чего он там был оторван. Оставим в стороне причины. Почему-то многим (Тургеневу, Бунину, Набокову, Миллеру, Джойсу, Хемингуэю, Ромену Гари и др.) эта оторванность никак не мешала. Остановимся на "не стал крупным писателем".

Понятно, юноше Быкову загорелось стать знаменитым. Весьма похвальное стремление. Технологии известны. Простейший вариант — скандал, эпатаж, склока.

Не люблю читать рацеи, но хотелось бы напомнить зарвавшемуся юнцу, что литература — это не поле для упражнений в играх, принятых в мире попсы.

Гадить здесь — это все равно что пить водку в храме или отплясывать качучу у поминального стола. Жаль, а мальчик не без таланта. Со временем большим человеком мог бы стать: до литературного обер-критика мог дослужиться. Основания для этого есть: превосходная работа о Пастернаке. Но на Пастернаке много не заработаешь… Вот он и кривит душой.

Дмитрию Быкову, похоже, самому не терпится стать крупным писателем. Он делает для этого всё: уже сегодня по частоте упоминаний в русском Интернете он оставил позади не только не "крупного" Довлатова, но и Лермонтова с Гоголем, не дотянув немного до Пушкина и Льва Толстого.

Но у Быкова все еще впереди: ведь потенциальному рекордсмену нет и сорока!

Боюсь, погубит он свой талант…

Рафаэль Майский".

"Рос болезненным и печальным мальчиком.

Всегда много читал.

Обожал биографии знаменитых писателей, чьи жизни оборвались трагическим образом.

В его тумбочке хранились книги Джека Лондона, Лермонтова, Кревеля, Стефана Цвейга, Хемингуэя, Маяковского, Есенина…

Годам к пятнадцати стал испытывать витально неодолимое стремление к смерти.

Умер, окруженный толпами безутешных потомков и кредиторов, в возрасте ста двух лет…"

"Есть писатели.

А есть не-писатели.

Ряд первых состоит из славных имен: Пушкина, Толстого, Достоевского, Гоголя, Чехова, Платонова, Булгакова, Бродского, Довлатова…

Ряд вторых длиннее. Он берет свое начало во времена столь отдаленные, что найти отцов-основателей российской графомании не представляется возможным. А продолжается он именами Бубеннова, Грековой, Софронова, Акунина, Бушкова, Дмитрия Быкова, Марининой, Донцовой и, конечно, Веллера, который в своих опусах нет-нет да и лягнет Довлатова, не в силах простить ему следующие слова: приезжал тут в Таллинн какой-то Веллер…"

Сколько же во мне было зависти! Ай-ай-ай, как нехорошо, друг Шнейерсон!

"Довлатов с иронией писал обо всем. В первую очередь, о себе.

Веллер с иронией пишет обо всем. Только не о себе.

Читая Довлатова, понимаешь, писал большой писатель. Чувствуется масштаб личности.

Читая Веллера, понимаешь, писал злой на весь мир дилетант и… Нет, не хочется произносить банальности.

Веллера и Довлатова сравнивать нельзя.

Это явления разного порядка".

Дался мне этот Веллер-Швеллер…

"Знает, что скоро умрет. Ищет за что бы уцепиться. А уцепиться, естественно, не за что. И вдруг в обреченности обретает покой, ведь обреченность — это и определенность, и неизбежность, и покорность, и смирение. Обреченность — это когда знаешь, что от тебя, от твоих усилий, уже ничего не зависит.

И, стыдливо посмеиваясь, он обращается к Богу, в которого никогда не верил.

В надежде обрести веру в загробную жизнь.

И получается!

Веру обретает.

И еще какую! Крепкую, цельную, несокрушимую.

А вот с загробным миром выходит осечка.

Не берут-с. Все места заняты".

"Беседа журналиста с известным писателем.

Журналист:

— Как вы понимаете величие замысла по Бродскому?

Беллетрист, воздев глаза к небу, задумчиво:

— Взять любой великий роман. Он почти всегда замешан на великом замысле. Правда, бывают исключения. Один очень большой писатель, к тому моменту нобелевский лауреат, прочитав Бродского, признался, что только после этого подумал о величии замысла. До этого он создавал свои шедевры, полагаясь на творческую интуицию. По-видимому, величие замысла присутствовало у него на подсознательном уровне и осуществлялось через реализацию своего "я" в страстной попытке постичь тайны и цели мироздания, то есть — в попытке постижения истины.

Словом, когда речь идет о хаотическом движении на ощупь к недостижимому, надо руководствоваться идеей великого замысла, держа его на протяжении всего творческого процесса за пазухой, как прибор для измерения температуры.

Журналист:

— Найдет ли когда-нибудь человек ответ на вопрос — что такое истина?

Беллетрист, еще более задумчиво:

— В поисках истины человек может зайти очень далеко, непозволительно далеко… взять хотя бы учёных-материалистов, но всё же, на мой взгляд, человек способен подойти лишь к барьеру. За которым расстилается вечность, к которой после смерти мы, по моему глубочайшему убеждению, не будем иметь ни малейшего отношения и о которой мы можем судить лишь в пределах, определенных Создателем.