Дважды войти в одну реку

Не понимаю, говорит один такой пустой человек, почему Высоцкий был вечно всем недоволен. И за границу его пускали, и песни его звучали в каждом доме… На "Мерседесе" по Москве раскатывал. И с поддачей у него всегда был полный ажур. И женат он был на красавице. И чего ему не хватало?.. Другой ему отвечает: Сказать? Второй жопы, вот чего ему не хватало…

Каждый человек, по их мнению, совершая некий поступок, прежде всего думает либо о своей выгоде, либо — чтобы насолить ближнему. И хотя в их философии почти всё правда, не хочется, чтобы их взгляд на природу вещей восторжествовал.

Рассказал им чудовищную историю про старика, которого в метро средь бела дня молодые отморозки забили до смерти. И никто из прохожих не вмешался.

"И правильно, вмешаешься, еще и сам получишь. Помнишь, Сашук, ты стал защищать девушку, а тебе фонарь поставили под глазом? Кому это надо? Они же бешеные, эти подростки! И где милиция?.."

Я — им:

— А если бы это был твой отец? Или брат, или мать?

— Ах, оставьте!

— Если человек не приходит на помощь попавшему в беду или долго раздумывает, помогать или нет, то это уже не человек, а скот. Вы не любите людей!

— А за что их любить-то?!"

"Во время шумного застолья один священнослужитель говорит другому:

— До меня дошли слухи, что вы ведёте с паствой странные разговоры… Это правда?

— Не знаю, что вы имеет в виду…

— Вы вообще-то верите в Бога?

— О да! Я верю во Всевышнего, в Царя Небесного, в Господа нашего Бога!

— Тогда в чем проблема?

— Да в библии…

— Не понимаю…

— Вот послушайте. Библию изобрели две тысячи лет тому назад. Так?

— Не изобрели! Не изобрели, коллега, а написали. Написали апостолы, а позже кое-что было записано с их слов…

— Чёрт с вами, пусть будет по-вашему… Но я вот что хочу вам растолковать: с тех пор минули многие столетия, люди изменились. Они не могут не меняться. Таковы законы эволюции. Они не только меняются сами, но и изменяют окружающий мир, подлаживая его под себя. Жить стало комфортней, легче. И поэтому жить в целом люди стали дольше, чем жили в годы, когда сочинялся Ветхий Завет. До Мафусаила, правда, никому из нас не дотянуть, но, чёрт его знает, сколько лет на самом деле проскрипел этот окаянный Мафусаил…

Первый священник всплескивает руками.

— Я уже не в первый раз замечаю, что вы богохульствуете…

Второй священник отмахивается и продолжает:

— Мы меняемся. Это факт. Библия же написана в глубокой древности. Людьми темными и, по меркам сегодняшнего дня, совершенно не образованными. Они и помыслить не могли, что в двадцатом веке люди полетят на Луну, а в двадцать первом, глядишь, еще и на Марс сгоняют. Наши предки не могли представить себе многого из того, что сегодня знает каждый школьник и что вошло в наш быт. Мир набирает скорость, он изменяется всё быстрей и быстрей. А библия, по понятным причинам, остаётся неизменной. Она просто элементарно устарела. Как литературный памятник она еще туда-сюда, и, наверно, в этом качестве могла бы представлять собой некоторый музейный интерес. Но чтобы в вопросах нравственности руководствоваться ею как пособием… Это, простите, нонсенс!

— Да вы просто ревизионист!

— А вы дикарь!

Оба смотрят друг на друга весьма враждебно.

Некоторое время молчат.

Второй священник наливает себе и оппоненту. Спрашивает:

— Скажите по секрету, брат мой, а вы сами-то верите в Бога?

Первый священник степенно выпивает, заедает маринованным грибком и ненадолго задумывается.

— Если честно, то не очень, а если уж быть совсем честным, то вовсе не верю, — говорит он и дружелюбно подмигивает коллеге. — Но люблю, знаете, поспорить на досуге о Боге, вечности и прочей чепуховине… Кстати, это не мешает мне нести людям Христову веру!

— ???

— Да, да, — священник вздыхает, — должен же кто-то делать эту тяжелую и хорошо оплачиваемую работу".

"Иногда кажется, что до заветной цели остался один шаг, стоит лишь в последний раз напрячь все силы ума и души, и вот она долгожданная снежная вершина, дивно сверкающая на солнце, видная на тысячи километров вокруг, но… шаг делает кто-то другой, а ты остаешься с носом. И винить никого нельзя. Таков удел пустого и пылкого мечтателя, которого Фортуна удостоила лишь мимолетным взглядом".

"Корреспондент юбиляру:

— Как вы себя чувствуете в свои семьдесят?

— Да как вам сказать…

— Вижу, вас что-то гложет.

— Да-да, гложет, это вы верно подметили, именно гложет.

— И давно гложет?

— Да вот уж тридцать лет гложет: с того самого дня, когда мне исполнилось сорок. Эта цифра так меня ошеломила, что я до сих пор пребываю в состоянии ошеломления, никак в себя прийти не могу. И меня всё это гложет, гложет, гложет и гложет…"

"Как известно, Довлатов писал простыми предложениями.

При его чувстве слова это давало блестящий эффект.

Написанное им мгновенно доходит до сознания читателя.

Но Довлатову этого показалось мало.

Он принял решение, — на первый взгляд выглядевшее формальным, а на самом деле революционное, — писать так, чтобы в предложении не было слов, которые начинались бы на одну и ту же букву.

Казалось, это должно было сузить его возможности. На деле же привело к парадоксальным результатам.

Ограничив себя в одном твёрдом пункте, он обрел свободу в другом, в возможности виртуозного выбора, что сделало его прозу отточенной, почти совершенной в стилистическом отношении.

Писатель Шелестов пошел еще дальше. Следуя, как ему казалось, путём Довлатова, он пренебрег — теперь уже из формальных соображений — буквой "а", как известно, наиболее употребляемой гласной в русском языке.

Сначала всё шло хорошо. Слов хватало, да и терпения копаться в словарях ему было не занимать, сказывался опыт бывшего библиотечного работника.

Но затем он всё чаще стал упираться в глухую стену. Оказалось, что возможности языка не беспредельны. Особенно, если к языку подходить не как к музыкальному инструменту, а как к инструменту плотницкому.

Постигнув это, Шелестов вовремя одумался и вернулся к работе в библиотеке".

"Ночью, беседа с самим собой.

— А ты вообще-то уверен, что ты писатель? Я знаю твой творческий путь. Сначала, в молодости, мечтая о славе, ты изводил себя сомнениями: можешь или не можешь ты написать что-нибудь более или менее приличное хотя бы по объему.