Две невесты Петра II

Откуда-то из затуманенного сознания выплыл недавний разговор со свояченицей Варварой Михайловной, которая в пылу ссоры назвала его трусом из-за того, что не обратился он за помощью к своим войскам, которые были ему подвластны и в которых он сам был уверен. Тогда в споре с Варварой Михайловной он не стал ей ничего объяснять, просто промолчал, но сказанное ею в запальчивости слово «трус» острой иглой застряло в его мозгу. И сейчас, перебирая события своей непростой жизни, покачивая головой, он произнёс почти вслух: «Нет, дорогая моя Варвара Михайловна, трусом-то я никогда не бывал».

Ему припомнились давние славные его молодые годы, годы бесконечных войн, где он рядом с другом-царём не струсил ни разу. Ни тогда, когда выводил войска из почти окружённого шведами Гродно, ни в самом жарком бою под Полтавой. «Полтава, Полтава», — повторил он несколько раз и видел себя молодым, здоровым, сильным, искренне привязанным к великому государю, любящим его.

Да что они знают о нём? Под словом «они» Александр Данилович подразумевал всех этих важных господ: Долгоруких, Голицыных, готовых на любую подлость ради своей выгоды. А он? Нет, он был не таков! Совсем не таким увидел себя Александр Данилович. Он увидел себя не опальным ссыльным, обременённым даже сейчас огромными богатствами, дворцами, имениями, а молодым, ловким, деятельным. Нет, не за прислужничество отличал его великий государь Пётр Алексеевич. Отличал он его за храбрость, смётку, ум. Разве поручил бы он ему написание «Артикула краткого для обучения солдат военному ремеслу», в котором предписывалось всем чинам от генерала до рядового изучать его правила, чтобы «совершенно ведать и оные исполнять и от объявленных вин остерегаться»? Это он, Меншиков, имел прямое касательство к повышению боевой выучки войска, что и тогда вызывало зависть у его врагов. Врагов? Их всегда было много. Это, в частности, и главнокомандующий русскими войсками в далёкой теперь уже Северной войне Огильви, который неоднократно безуспешно пытался поссорить его с государем. Только всё это было напрасно.

Вспоминая давно минувшие времена, своих давних врагов и друзей, свои победы и поражения, он, пожалуй, лишь сейчас, в темноте тряской кареты, понял одну простую вещь: в его нынешнем скорбном положении большую роль сыграла обычная всегдашняя человеческая зависть. Зависть к нему самому, к его умению быть близким с сильными мира сего без унижения, зависть к его богатству. «Богатству, богатству, — несколько раз повторил он про себя это слово. — Верно, богатству». Огромному богатству — он, наверно, даже и сам не имел понятия обо всём, чем владел.

Ещё не зная обвинения, которое ему будет предъявлено, он знал твёрдо одно: всем его бедам причина — его богатство и зависть к нему.

Думая о прошлом, размышляя о теперешнем своём положении, он то впадал в забытье, то вновь просыпался, с недоумением вглядываясь в темноту кареты, прислушивался к глубоким вздохам сидящей рядом жены и вновь забывался.

Но и в забытьи его мучили всё те же вопросы: отчего и почему всё так случилось. В одно из тревожных пробуждений он вдруг ясно осознал закономерность зависти к его богатству: он сам давал к этому повод своим всегдашним стремлением к нему.

С того самого времени, как он был приближен ко двору государя, когда увидел богатство и роскошь всех этих высокомерных вельмож, презиравших его, — уже тогда он твёрдо знал, что станет богатым — не просто богатым, а очень богатым. Он понял простую истину: есть только два разряда людей — это бедные и богатые, и тот, кто беден, всегда будет и безнравственным и виноватым во всём. Но как же так вышло? — задавал он сам себе вопрос. Как случилось, что ему не помогло всё его богатство. В чём причина? И как он ни копался во всех перипетиях последних дней, ответ был лишь один — зависть! Зависть не только к его богатству, но и к его влиянию на молодого, несмышлёного ещё государя, которым можно было управлять, как кому захочется.

Глава 13

Они ехали уже два дня, делая небольшие остановки в придорожных, деревенских домах, для того чтобы дать отдых лошадям, сопровождающей команде и самим опальным ссыльным.

Дождливая осенняя погода в день выезда из Петербурга неожиданно сменилась запоздалым теплом. Под яркими лучами уже нежаркого солнца всё преобразилось. За окном кареты мелькали убранные поля ржи, кое-где ещё дожинали овёс, поля которого блестели на солнце. По жнивью бродили стада коров, путались у них под ногами овцы; загорелые дочерна пастухи, завидев длинную вереницу карет и повозок в сопровождении солдат, застывали на месте и долго неподвижно смотрели вслед невиданному обозу.

11 сентября в Ижоре, когда они только-только успели войти в избу, чтобы отдохнуть, в неё вошёл догнавший их курьер от государя, гвардии адъютант Дашков с устным предписанием Верховного тайного совета отобрать у людей Меншикова оружие. Несмотря на отсутствие письменного распоряжения, начальник охраны ссыльных капитан Степан Мартынович Пырский принял к сведению и выполнению пересказанный гонцом указ.

Войдя в горницу, где за столом расположилось всё семейство Меншикова, капитан Пырский официально обратился к Александру Даниловичу и передал ему устный указ.

— Что ж так торопились там, в Совете, что даже бумагу с указом не изволили написать, — усмехнулся Александр Данилович.

— Не могу знать, — коротко ответил Пырский, — велено исполнить устный приказ.

К исполнению указа по изъятию у людей Меншикова оружия команда Пырского приступила в Тосно. Некоторые из вооружённых людей Александра Даниловича не желали отдавать своё оружие, требуя распоряжения самого хозяина. Рассерженный Пырский вошёл в избу, где остановились ссыльные. Александр Данилович, похудевший, бледный, лежал на широкой лавке, покрытой ковром. Возле него, меняя ему холодные примочки, суетились Дарья Михайловна и её сестра.

Выслушав жалобу на своих людей, Меншиков открыл глаза, повернул голову в сторону двери, возле которой стоял капитан, и приподнялся на локте. При этом движении мокрая повязка свалилась с его лба, а возле рта появилась кровавая полоска.

— Куда ж ты, Александр Данилович, — попыталась удержать больного обеспокоенная Дарья Михайловна. — Опять кровь хлынет горлом, что тогда делать станем?

— Не печальтесь, — через силу улыбнулся Меншиков, — чай, вся-то не выйдет, что-нибудь да останется.

— Всё шутки шутишь, — упрекнула его жена, но поняв, что мужа не удержать, отошла от него.

Встав с лавки, Александр Данилович поднял свалившуюся у него со лба мокрую повязку, обтёр ею лицо, отчего она сразу же стала розовой, окрасившись кровью, струящейся изо рта. Накинув на плечи тёплый кафтан, в котором ехал всё время из-за озноба, он вышел на крыльцо.

Несколько его человек, стоя в воинственных позах среди окруживших их солдат, замолчали, увидев хозяина.

— Что, ребята, — сказал Меншиков, обращаясь к ним, — жаль с оружием расставаться?

В ответ послышался неясный ропот.

— Ничего, ничего, отдавайте, или вы воевать надумали? — улыбнулся он.

— Да мало ли что приключится дорогой-то, — сказал один из людей Меншикова, вооружённый фузеёй [17] . — Зачем на войну? — продолжал он. — Лихих людей и по дорогам много — тогда как быть?

— Тогда как? — повторил его вопрос Меншиков. — А вот от лихих людей нас доблестные солдаты капитана оборонять станут. Так ведь, капитан? — повернулся Александр Данилович лицом к Пырскому.

17

Фузея — старинное кремнёвое гладкоствольное ружьё.