Две силы

Валерий Михайлович посмотрел на часы. Было без пяти четыре. Оставалось ещё два часа и пять минут. За это время нужно выработать какой-то план…

Валерий Михайлович, сидя в седле, закурил папиросу. Потапыч искоса посмотрел на него, и какой-то невысказанный вопрос застрял у него в горле – лицо Валерия Михайловича не предрасполагало к вопросам.

Во всяком случае, пытку и казнь Еремея можно было отодвинуть на неопределенно долгое время. Берману нужно дать понять, что за целость и жизнь Еремея он, Берман, отвечает своей жизнью. Потом эту угрозу, может быть, можно будет и не приводить в исполнение. Но нужно рискнуть. Валерий Михайлович крепче сжал зубы, мысль, которую он железным усилием воли загнал куда-то в подсознание, дальше подсознания он загнать её не мог, снова прорвалась на свет дневной. Жизнь Бермана означала, в частности, весьма вероятную возможность освобождения Вероники в каком-то не очень далёком будущем. От этой мысли Валерий Михайлович почувствовал нечто вроде физической слабости: пот выступил на лбу, и спичка для очередной папиросы дрожала мелкой дрожью… Потом Еремей с его, так сказать, перманентной готовностью “отдать душу за други своя”, а какой ему, Еремею, друг Валерий Михайлович? Или Стёпка? Конечно, уступка Берману означала бы слабость, и Берман эту уступку так бы и учёл. Валерий Михайлович знал, какой лукавый инструмент являет собою человеческая логика, и как послушно приводит она те доводы, которые желательны подсознанию. “Наука есть служанка богословия”. Логика есть потаскуха человеческих эмоций. Основной всепоглощающей эмоцией Валерия Михайловича когда-то было освобождение человечества. И вот…

Валерий Михайлович трясся на своём коне, молчал и курил. Потапыч посматривал на него с чувством всё большего перепуга. В пять тридцать Валерий Михайлович лаконически приказал:

– Спешиться, привал. Снять вот этот вьюк.

Потапыч и мужички стали развьючивать. Петренко попытался слезть с седла, но со стоном опустился обратно. Валерий Михайлович, вопреки своему обыкновению, не помогал ничем, стоял, курил и молчал. Когда вьюк был снят, Валерий Михайлович уселся за свое радио, и зелёные огоньки снова запрыгали в таинственной лампочке. Потапыч и мужики снова смотрели на это священнодействие с почти суеверным чувством, а Петренко, почти улегшись на шею коня, обводил недоумённым взором всю эту группу.

Манипуляции Валерия Михайловича продолжались минут двадцать. Когда они были кончены, и когда радиопередатчик был снова упакован, Валерий Михайлович так же лаконически приказал:

– Навьючить и теперь поскорее.

Кавалькада двинулась дальше по еле заметной таёжной тропе. Уже темнело, и тропу могли разглядеть только очень привычные таёжные глаза. Где-то, не очень вдалеке, послышался конский топот и раздался свист.

– Это, никак, Федор Еремеевич свистит, – сказал один из мужиков.

У Валерия Михайловича слегка опустилось сердце. Это могло означать, что Федя вместо заимки нашёл только развалины. Но минут через пять Федя ещё с двумя всадниками вынырнул из лесной темноты.

– Это мы, Валерий Михайлович, – прокричал он – тамо дома всё в порядке, мы навстречу поехали.

– А что Дарья Андреевна? – спросил Валерий Михайлович.

Федя как-то хмыкнул и не ответил ничего.

Темнота всё сгущалась, и когда кавалькада доехала до заимки, было уже совсем темно. О встрече с Дарьей Андреевной Валерий Михайлович думал не без трепета: что он ей скажет? Одно, конечно, можно гарантировать, на данный момент жизнь Еремея, по-видимому, можно считать в относительной безопасности. Но как долго продлится данный момент? И что есть относительная безопасность?

Разноголосый собачий лай оторвал Валерия Михайловича от его размышлений. При свете чего-то, вроде смоляной бочки Валерий Михайлович рассмотрел группу плотно сколоченных изб, каменных, как ему показалось, и заграждение из колючей проволоки, кустарника и поваленных деревьев, окружавшее эту группу. Десятка полтора – два человек стояло у прохода через это заграждение. Женщин среди них почти не было, мужчины были все вооружены.

– Приехали, – глухим голосом, но как бы не без некоторого облегчения, сказал Потапыч, слезая с коня.

На шею ему, плача, кинулась какая-то женская фигура, это была Дунька. Другая женская фигура подошла к Валерию Михайловичу, и тут Валерий Михайлович испытал такое изумление, какого он, может быть, не испытывал никогда в жизни.

– Вы, Валерий Михайлович, вы не убивайтесь, – сказала фигура, – на всё Божья воля, Бог не оставит. А вины вашей нет никакой. Вот, это наш батюшка, помолимся Богу, Бог нас не оставит.

Валерий Михайлович слез с коня. Горло у него сжималось как-то судорожно. Он снял шапку, обеими руками взял грубую женскую руку и поднес её к губам. Другая женская рука мягко легла ему на голову.

– Времена, Валерий Михайлович, истинно говорю вам, антихристовы. Смешал Господь разум человеческий, ибо разум человеческий – безумие перед Господом.

Валерий Михайлович, всё ещё не выпуская руки Дарьи Андреевны, поднял голову. Перед ним в неясном дрожащем свете смоляной бочки стоял маленький священник, на груди которого тускло поблескивал крест, вероятно, медный. У священника была реденькая мочального цвета бородёнка, но больше ничего нельзя было разобрать. И ничего нельзя было ответить. Это он, Валерий Михайлович, принёс сюда горе, кровь и смерть, и его, Валерия Михайловича, утешают люди, которым он всё это принёс. Валерий Михайлович стоял, держа в руках крепкую грубую руку Дарьи Андреевны и чувствовал, что его нервы начинают, кажется, сдавать.

Положение спас Потапыч.

– Ну, Бог – не Бог, а пока человек жив, человек жив. Вот Валерий Михайлович всё что-то по радио распоряжался. Мало ли какие переделки бывают на свете Божьем?

Дарья Андреевна обернулась на него, но не сказала ничего. Священник покачал головой:

– Да, безумие перед Господом. Вот и Потапыч болен безумием разума, какой уж там у него есть.

Дуня, всё ещё рыдая, оторвалась от Потапыча и переселилась плакать на шею Валерия Михайловича. Валерий Михайлович продолжал стоять в самом центре этой странной группы и чувствовал, как всё больше и больше что-то сжимается в горле.

– Ну, идём пока что в избу, – сказал священник, – что тут на дворе столбами стоять.

Валерий Михайлович со страшным усилием воли вернул себе дар слова.

– Вот только с этим вьюком поосторожнее, там, в самом деле, радио.

– А это уж вы не беспокойтесь, – обрадованным голосом сказал Потапыч, – это уж нам известно, ваш вьюк сейчас в избу внесём. Уж как тютельку, вы уж не беспокойтесь… Ты, Федя, там подмогни.

Но Федя уже и сам распоряжался, вероятно, по праву, так сказать, наследника престола. Дарья Андреевна осторожно поцеловала Валерия Михайловича в лоб и освободила свою руку.

– Пойдем, в избе всё-таки светлее.

Валерий Михайлович двинулся за ней. Под ногами хрустел лёд на лужах, смоляная бочка освещала двор неровным красноватым прыгающим пламенем, свет пламени от времени до времени выхватывал из темноты какие-то неясные человеческие фигуры, издали смотревшие на вновь прибывших. В избе оказалась большая комната, центр которой занимал стол, уже накрытый для какого-то, по-видимому, гомерического пиршества: стояли бутылки и у бутылок какие-то яства, накрытые сверху глиняными мисками. По стенам комнаты жалось неопределенное количество разноцветных ребятишек, и постарше, и с пальцами, всё ещё засунутыми в рот. Стояла огромная, с Еремея русская печка, в которой пылало пламя, и от которой по всей комнате шло какое-то особое, русское, тепло, в углу мерцали лампадки у киота, мебель была сколочена тоже по Еремеевскому образцу, как у Собакевича, у которого каждый стул, казалось, хотел сказать: “И я тоже Собакевич!” Всё было массивно, сколочено на века, но как-то приветливо и уютно. Федя внёс в комнату Светловский вьюк и спросил куда его поставить.

– А в ту горенку, что для Валерия Михайловича, – ответила Дарья Андреевна.

Валерий Михайлович посмотрел на часы.

– Мне ровно в десять нужно ещё раз с Неёловым по радио поговорить.

– Чудеса, чудеса, – сказал священник, усаживаясь у стола, – видимо, на своё уже привычное место. – Чудеса. Вот достиг разум человеческий того, что за тысячу вёрст люди друг с другом разговаривают. А того, чтобы человек человека за два шага понял, этого разум человеческий не достиг…

Валерий Михайлович не без некоторого неприятного удивления констатировал, что священник прав – за тысячи вёрст разговаривают, а за два шага истребляют. Но сейчас Валерию Михайловичу было не до обобществления.